Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Горький, который относился к 9 января как к важной исторической вехе, обращался к этой дате не раз в поисках выразительных параллелей. Так, в статье о разгоне большевиками Учредительного собрания (Новая жизнь. 1918. 9 (22) января) сама 13-летняя годовщина Кровавого воскресенья подсказывала крайне нежелательные для новой власти аналогии.

Представляется, что мнение о том, будто бы Рутенберг 9 января играл при Гапоне едва ли не роль «серого кардинала» (Спиридович) ¹⁵, «направителя» (Солженицын 2001-02, II: 53) и т. п., несколько смещает реальную иерархию их отношений. Хотя это мнение действительно возобладало как в русских, так и в еврейских кругах (см., к примеру, приводимый в Приложении VIII мемуарный очерк Н. Сыркина, где автор пишет о Рутенберге: «Он организовал 9 января 1905 – день рождения русской революции; он шел, а точнее сказать, вел Гапона…»), попытка навязать Рутенбергу, который в то время формально не был даже членом эсеровской партии (ВТ:89; ср. с неверным противоположным утверждением: Спиридович 1918: 166; Ivinski 1989: 248), роль главного режиссера массового спектакля под названием «Кровавое воскресенье» не выглядит исторически состоятельной. В частности, она не подтверждается воспоминаниями свидетелей подготовки шествия рабочих к Зимнему дворцу (см., например, Мандельберг 1910: 51–65) и участников событий (см., например, Гимер 1925: 3-14), где Рутенберг даже не упоминается. Да он и не мог быть среди непосредственных организаторов этого шествия, поскольку познакомился с Гапоном только за несколько дней до этого, 5 января 1905 г. (ДГ: 29), хотя, безусловно, в среде «деятельных гапоновцев» был известен. Так, именно Рутенберг познакомил Горького с рабочим Кузиным (об этом сам Горький свидетельствовал в очерке «Савва Морозов») ¹⁶, который впоследствии, по всей видимости, оказался агентом охранки (Горький 1968-76, XVI: 516).

Прав был, скорее, О. Мандельштам, посвятивший 9-му января специальную статью (1922) и писавший о том, что

у исторических событий нет режиссуры. Без указаний, без сговору выходят участники на площади и улицы, глухим беспокойством выгнанные из укромного жилья. Неведомая сила бросает их на городские стогны, во власть неизвестного (Мандельштам 1990, II: 267).

Трудно ручаться, что «исторический анализ» Мандельштама приложим ко всем без исключения массовым народным выступлениям, но в отношении 9 января поэт, думается, не ошибался: и социал-демократы, и социал-революционеры были бессильны перед мощной стихией толпы, переживавшей нечто подобное религиозному экстазу: энергия аккумулировалась не одиночками, а шла изнутри самой многотысячной массы рабочих, их жен и детей, двигавшихся в этот день к Зимнему дворцу. Современник писал:

А раз родившись, эта идея <пожаловаться царю на свое тяжелое положение> пустила глубокие и широкие корни во всем рабочем населении Петербурга, – и уже скоро во всех отделах, во всех аудиториях только тем и занимались, что вырабатывали те требования, которые нужно поместить в петиции к царю (Мандельберг 1910: 55).

Об этом же вспоминает и Рутенберг, который, будучи представлен к Гапону эсерами, судя по всему, осуществлял «партийный надзор» за рабочей массой:

Я видел всю стихийность развертывающихся передо мною событий, все бессилие революционных партий и интеллигенции оказать какое бы то ни было влияние на них, не мог понять позиции правительства, допускавшего все это на свою же, так мне казалось, погибель (ДГ:31).

Нет оснований не согласиться с С. Мстиславским, полагавшим, что можно спорить, насколько «практическое решение» Гапона было «"практическим” на самом деле»,

но что оно явилось конкретным предложением, противопоставленным в те дни «идеологическим» разговорам партийной интеллигенции, ведшей кружковую работу в рабочей среде, это – факт несомненный. И один уже этот факт отодвинул в январские дни партийное интеллигентское руководство и повел массы за Гапоном. Партийному руководству, чтобы не остаться вне событий, естественно пришлось так или иначе к этому движению примкнуть. Некоторые – как с.-р. Рутенберг, например, – взялись за это дело даже с очень большой горячностью: «идеологические основы» блока с гапоновским движением были, конечно, сейчас же без особого труда подысканы и установлены. Были ли они искренни? Нет. В такой же мере, как не могли быть искренни предположения (в частности, особо настойчиво выдвигавшиеся тем же Рутенбергом), что нам удастся подхватить и повести дальше, развертывая в доподлинное революционное выступление, движение, начатое Гапоном (Мстиславский 1928а: 8).

Гапон сделал то, что никто сделать в той ситуации не смог – возглавил массовую демонстрацию, и вряд ли кто отважился бы поэтому разыгрывать его как свою политическую карту. Нельзя, разумеется, утверждать, будто бы Рутенберг не имел никакого отношения к организации шествия или составлению народной петиции к царю – по свидетельству О.Н. Хоменко, он ее редактировал, а В. Войтинский однозначно заявлял даже о непосредственном авторстве Рутенберга (Войтинский 1923: 29–30). Одновременно с этим краски оказались несколько сгущены: так, желая придать образу Рутенберга побольше величия и в угоду этому искажая не только реальные события, но и само время, когда они произошли, нью-йоркская газета «Русское слово» в декабре 1917 г. писала:

Г. Рутенберг – известный социалист-революционер, ведший Гапона<курсив наш. – В.Х.>в кровавое воскресенье 9-го января 1904 г. <sic> во главе огромного шествия к Зимнему Дворцу…» (Як. 1917: 4).

Впрочем, человек инициативный и энергичный, Рутенберг сразу стал видной фигурой массового шествия: начальник Петербургского охранного отделения A.B. Герасимов в своих воспоминаниях сообщал, со слов Гапона, что не исключалась даже возможность покушения на Николая И, если он выйдет говорить с народом (Герасимов 1985/1934: 64). Санкт-Петербургское губернское жандармское управление, занимавшееся расследованием беспорядков в столице и привлекшее Рутенберга через несколько дней к дознанию, выдвинуло против него обвинение «в подстрекательстве толпы идти к Зимнему дворцу и грабить оружейные магазины для оказания вооруженного сопротивления» (из докладной записки вице-директора Департамента полиции С.Е. Виссарионова, составленной в марте 1909 г., см. Приложение I. 2). Однако поскольку Рутенберг не был арестован, покинул Петербург и уехал за границу, никаких серьезных доказательств у полиции, как видно, не было.

Одна из главных реальных заслуг Рутенберга в день Кровавого воскресенья заключалась в том, что он спас Гапона: после того как был дан сигнал к стрельбе по мирной демонстрации, он уложил попа на землю, потом увлек за собой подальше от смертельной опасности и в одном из проходных дворов срезал его длинные волосы и бороду. Вытащенный из-под пуль и поменявший внешность предводитель сам называл Рутенберга своим «спасителем» (Гапон 1925: 119). Приписываемое Талону некоторыми авторами переодевание в женское платье в духе мадам Шабельской – не более чем досужий вымысел (Баки б/г <1992>): 345).

Сам Рутенберг позднее вспоминал:

Я предложил остричь его и пойти со мной в город.

Он не возражал.

Как на великом постриге, при великом таинстве, стояли окружавшие нас рабочие, пережившие весь ужас только что происшедшего и, получая в протянутые ко мне руки клочки гапоновских волос, с обнаженными головами, с благоговением, как на молитве, повторяли:

– Свято.

Волосы Гапона разошлись потом между рабочими и хранились как реликвия (ДГ: 35, ср.: Гапон 1918: 74) ¹⁷.

Эта сцена с Рутенбергом в роли «цирюльника» воспринималась современниками как главный акт спасения Гапона (см.: Раупах 2007: 66-7) и не раз потом – с неизменными небольшими «отсебятинками» – калькировалась в пересказах советских популяризаторов гапоновского сюжета:

Через заборы и канавы, задворками и переулками Рутенберг привел переодетого священника в дом, населенный рабочими.

Рутенберг предложил Гапону остричь его, чтобы его не узнали. Растерянный, напуганный Гапон не возражал.

Рутенберг стриг Гапона, а кругом, как на великом постриге, с обнаженными головами стояли рабочие. Протягивая руки, они получали клочки гапоновских волос и, пряча их, с благословением, как на молитве, повторяли: – Свято!

Волосы этого провокатора разошлись потом между рабочими и хранились как святыня (Тарараев 1931: 24).

Гапон впоследствии не раз смаковал именно эту деталь – якобы припасенные дальновидным Рутенбергом ножницы: «Какой хитрец этот Рутенберг, – по свидетельству А. Герасимова, повторял он, – ножницы захватил с собой!» (Герасимов 1985/1934: 28). Негодуя против «предусмотрительного» Мартына, к этой сцене обращался и В.В. Розанов:

Когда скрывавшийся Гапон перескочил через какой-то забор и растерялся, как скрыться, аккуратный Рутенберг-Мартын моментально вынул из кармана ножницы, предусмотрительно захваченные с собою (в такое утро, как 9-го января!!), и остриг ему волосы. Гапон стал неузнаваем и скрылся. Он «спас» Гапона (Розанов 2004: 381) ¹⁸.

Однако, судя по всему, никакого дальновидного плана у Рутенберга не было: ножниц с собою он специально не захватывал, а использовал для придания священнику светского вида свой перочинный нож, в котором были складные ножницы. Потом этот самый нож всплывет в сцене казни Гапона. Обращаясь к «анонимному очевидцу», а на самом деле к главному экзекутору А. Дикгофу-Деренталю, Рутенберг просит его прикрыть лицо мертвого Гапона: «Обрежь веревку и прикрой».

Он протянул мне перочинный ножик, в котором были небольшие складные ножницы.

– Этими самыми ножницами я ему обрезал волосы тогда, 9-го января… А теперь ими же… (<Дикгоф-Деренталь> 1909: 120).