Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Помню следующий эпизод из первых дней революции. Я находился в зале Таврического дворца, когда туда привели арестованного министра юстиции Щегловитова. Беднягу привели в том виде, в каком застали при аресте, то есть в сюртуке, без пальто и шубы. И провезли так по улицам в изрядный мороз. Щегловитов от холода, а может быть и от волнения, был красен. Сконфуженный и похожий на затравленного зверя, огромный, он сел на предложенный ему стул. Кто-то дал ему папиросу, которую он закурил. Толпа с любопытством на него глазела. Зрелище несомненно было очень любопытное. Вдруг раздались голоса: «Родзянко, Родзянко идет». Председатель Государственной Думы действительно прибыл и приветливо обратился к Щегловитову, назвав его «Иваном Григорьевичем». Однако руки ему не подал. Он обнял его за талию и сказал: «Пройдемте ко мне в кабинет». Но арестовавшие Щегловитова солдаты, а может быть и матросы, и частные лица запротестовали. Они-де не имеют права его отпускать без приказа Керенского. В это время раздались крики: «Керенский, Керенский идет». Удивительный контраст представляли собой встретившиеся Щегловитов и Керенский. Первый – высокий, плотный, седой и красный, а второй – видом совершенно юноша, тоненький, безусый и бледный. Керенский подошел и сказал Щегловитову, что он арестован революционной властью. Впервые было тогда сказано это слово, сказано, что существует революционная власть и что приходится с этой властью считаться и даже ей подчиниться. Это было в первые дни революции. Кажется, 27 февраля. Щегловитова увели в павильон Таврического дворца, куда в скором времени стали помещать и других арестованных (Демьянов 1922: 58–59).

О тех же самых событиях рассказывал Керенский в написанных в эмиграции воспоминаниях «Russia and History Turning Point» (1966):

Вернувшись в Екатерининский зал, я обратился с речью к заполнившей здание Думы толпе. У этих людей, пришедших сюда из всех районов города, не было ни малейших сомнений в том, что революция совершилась. Они хотели знать, как мы собираемся поступить со сторонниками царского режима, и требовали для них сурового наказания. Я объяснил, что самых опасных из них возьмут под стражу, однако толпа ни при каких условиях не должна брать в свои руки осуществление закона. Я потребовал не допускать кровопролития. На вопрос, кто будет арестован первым, я ответил, что им должен стать бывший министр юстиции, председатель Государственного совета Щегловитов. Я распорядился, чтобы его доставили непосредственно ко мне. Выяснилось, что некоторые из солдат Преображенского и Волынского полков по своей инициативе отправились арестовывать Протопопова, но тому удалось бежать. Однако в 4 часа пополудни я получил сообщение, что Щегловитов арестован и доставлен в Думу. Депутаты были этим крайне обескуражены, а умеренные призвали Родзянко освободить Щегловитова, поскольку как председатель законодательного органа он пользовался личной неприкосновенностью.

Я отправился к Щегловитову и обнаружил, что, окруженный толпой, он взят под стражу наспех созданной охраной. Там же я увидел Родзянко и нескольких других депутатов. На моих глазах Родзянко, дружески поздоровавшись с ним, пригласил его как «гостя» в свой кабинет. Я быстро встал между ними и сказал Родзянко: «Нет, Щегловитов не гость, и я не допущу его освобождения».

Повернувшись к Щегловитову, я спросил:

– Вы Иван Григорьевич Щегловитов?

– Да.

– Прошу вас следовать за мной. Вы арестованы. Ваша безопасность гарантируется.

Все отпрянули. Родзянко и его друзья в растерянности вернулись в свои кабинеты, а я отвел арестованного в министерские апартаменты, известные под названием «Правительственный павильон».

Это был отдельный флигель, состоявший из нескольких комфортабельных комнат, соединенный полукруглой галереей с главным залом Думы. В этих комнатах располагались министры, когда приезжали выступать в Думе. Поскольку павильон как таковой не считался помещением собственно Думы, то он находился под юрисдикцией правительства. Его обслуживал свой штат слуг, и депутатам не разрешалось входить туда без особого разрешения. Используя эти комнаты как место временного заключения, мы избежали, таким образом, превращения в тюремные камеры помещения самой Думы, а государственные чиновники получили возможность содержаться под стражей в своих собственных апартаментах. К Щегловитову вскоре присоединились Протопопов, Сухомлинов, целая плеяда светил старого бюрократического мира (Керенский 1993/1966:138) ⁸.

Эта же сцена, переданная глазами В. Шульгина, иронически сопроводившего ее пушкинскими цитатами, создавала в восприятии читателя гротескный эффект:

Группа, тащившая высокого седого Щегловитова, пробивалась сквозь месиво людей, и ей уступали дорогу, ибо поняли, что схватили кого-то важного… Керенский, извещенный об этом, резал толпу с другой стороны… Они сошлись…

Керенский остановился против «бывшего сановника» с видом вдохновенным:

– Иван Григорьевич Щегловитов – вы арестованы!

Властные грозные слова… «Лик его ужасен».

– Иван Григорьевич Щегловитов… Ваша жизнь в безопасности… Знайте: Государственная Дума не проливает крови.

Какое великодушие… «Он прекрасен…» (Шульгин 1925:171).

В Трубецком бастионе Петропавловской крепости, а затем в «Крестах», куда позднее были переведены арестованные, члены Временного правительства лицом к лицу столкнулись со своими вчерашними врагами – подобно И.Г. ГЦегловитову, «бывшими людьми», «обломками империи»: военным министром В.А. Сухомлиновым, министром внутренних дел А.Н. Хвостовым, широко известным членом Государственной думы В.М. Пуришкевичем, директором Департамента полиции С.П. Белецким и пр. Встреча вчерашних врагов, уготованная по мановению небезыроничной судьбы, была не лишена известной пикантности. В тюрьме сошлись не просто представители двух противоположных политических станов и идеологий, но, как в случае с Рутенбергом и тем же ГЦегловитовым, два крайних национальных полюса: с одной стороны, тайный организатор и вдохновитель дела Бейлиса, лютый юдофоб ¹⁹, покровитель правых сил, на которого, кстати, Боевая организация готовила покушение (правда, сам Рутенберг в то время уже сошел с российских политических подмостков), с другой – вчерашний борец с царским режимом, еврей-националист, который не должен был испытывать к поверженному врагу и – одновременно – товарищу по участи ничего иного, кроме ненависти и презрения. Однако в обстановке сходной судьбы, перед лицом общего врага – большевизма ничего подобного не происходило, и представители разных полюсов мирно уживались друг с другом из-за отсутствия выбора. Об этом свидетельствуют воспоминания многих арестантов.

В.А. Бурцев, вспоминая впоследствии о Белецком и Хвостове, писал:

…Я наперед знал, что надо встретиться без вражды и что прошлое есть прошлое, а что у всех нас мрачное настоящее, что теперь есть много, о чем поговорить нам всем, как о чем-то общем. Я встретился с ними без какой-либо вражды, и мы скоро заговорили с полным доверием друг к другу (Бурцев 1933: 12).

Другой мемуарист, Л.А. Кроль, со слов Н.М. Кишкина, рисовал еще более пасторальную сцену в «Крестах»:

Играют в винт. За столом визави – бывший военный министр Сухомлинов ²⁰и эсер Рутенберг (убийца Гапона); их партнерами являются бывший директор департамента полиции Белецкий и видный эсер (кажется, насколько мне не изменяет здесь память) Авксентьев ²¹. За игрой наблюдают Кишкин, Бурцев и другие.

Сухомлинов, уже почти впавший в детство, с трудом отличающий туза бубен от туза червей, сделал нелепый ход. Рутенберг мало стесняется в выражениях, негодуя по поводу ошибки: «Если бы я знал, что вы такой сердитый, то я не сел бы играть с вами», – шамкает Сухомлинов. – «Кто? Он? – восклицает Белецкий. – Да еще ни один человек не создавал столько хлопот в Париже нашим филерам, как он». И эти вчерашние, а может быть, и завтрашние враги, сегодня объединенные общим несчастием, живут общим интересом. Белецкий и Бурцев мирно спорят по вопросам так интересующей их, хотя и с разных сторон, общей специальности (Кроль 1922: 21).

Ср., по всей видимости, эту же сцену, которую, со слов все того же Н.М. Кишкина, передает С.П. Мельгунов (путающий Сухомлинова со А.И. Спиридовичем):

Судьбы людей неисповедимы. Наступило время, когда Бурцев и Спиридович сидели уже вместе в Петропавловской крепости, может быть, даже в одной камере. Многое, вероятно, Бурцев здесь узнал и того, о чем прежде не догадывался. Мне, со слов Кишкина, рассказывали о таком инциденте.

Играют в винт Кишкин, Бурцев, Авксентьев и Спиридович. Можно ли было прежде представить себе подобное сочетание. Жаль, что картина эта не запечатлена фотографией (Мельгунов 1964: 141).

О том, что непримиримые в прошлом враги были поставлены в рамки ведения чисто словесных баталий, вспоминал позднее А. Аргунов:

Щегловитов и Сухомлинов становятся частыми моими гостями. Если дверь в камеру не закрыта, они, идя на прогулку, заходят и заводят беседу, пока часовой не окликнет. А окликает их он резко, не так, как Пуришкевича ²². Вид у всемогущих царских министров пришибленный. Щегловитов в своем поношенном пальто с потертым бобром держится еще не без осанки; в нем видна породистость. Но Сухомлинов, с вечной полуулыбкой на лице, совсем жалок и выглядит паралитиком. Разговаривает обычно один Щегловитов. Разговор не прямой, издалека. «Вот что непонятно, г. Аргунов, каким образом вы, редактор социалистической газеты и член Учр<едительного> Собрания, тоже находитесь при нынешнем правительстве в одиночном заключении и притом без предъявления какого-либо обвинения или статьи». И дальше сравнение с прежним режимом, когда господствовал закон. Видимо, хочется человеку разобраться в положении вещей и, главное, заглянуть в будущее, которое его ждет. Но делает он это не просто. Сильно раздражает манера его ссылаться на прошлое, на закон. Знали ведь хорошо этот щегловитовский закон! Пришлось напомнить об его «законе», о произволе, о бессудных расправах. Беседы временно оборвались, а вскоре и совсем прекратились. Стало не до них (Аргунов 1925: 107-08).

В эту экспрессивную картину, создаваемую совместными усилиями непримиримых вчерашних врагов, разделивших общую участь узников новой власти, органично вплетается краткий мемуарный набросок Рутенберга, обнаруженный нами в RAи относящийся, по всей видимости, к началу 30-х гг.:

Иван (Григор? Гаврилов? ²³) Щегловитов. Знал о нем, как всякий, умевший читать, в России. Узнал его в Петропавловской крепости. Когда был, как и он, арестован у большевистского правительства конца <1>917-го – начала <1>918-го годов.

Нелегко вообще сидеть в одиночном тюремном заключении при самых крепких нервах и «нормальных» условиях ²⁴. Сидеть в тюрьме революционеру у революционеров во время революции – утомляющий нервы абсурд по существу своему.

Однажды в сырой осенний вечер тяжело стало на душе. Почти невыносимо. Позвонил дежурному солдату принести что-то и попросил оставить открытой дверь в коридор, покуда вернется. Вышел в коридор. Там сидели Щегловитов и Сухомлинов, которых знал по портретам. Подходит Щ<егловитов>.

– Вы г. Рут<енберг>?

– Да.

– Разрешите представиться. Я Щегловитов.

Раскланиваюсь. – Пожалуйста.

– Это генерал Сухомлинов.

Раскланиваюсь.

Щегл<овитов> говорит:

– Хотел спросить Ваше мнение о происходящем сейчас в России.

Молчу. Жду.

– Не думаете ли Вы, что во всем происходящем есть большая доля мести и злорадства<?>

– Вы хотите сказать, что евреи, участвующие в теперешнем правит<ельстве>, сознательно или бессознательно мстят за специфические преследования евреев как таковых?

Молчит.

– Вы ошибаетесь. Я тоже еврей и сижу здесь с Вами. Ленин и Луначарский дворяне и ответственны за жестокость и ненависть России не меньше евреев – Троцкого и Зиновьева. Разрушительные элементы России и среди евреев и среди неевреев и созданы не евреями, а бывшим вашим правительством.

– Но не думаете ли Вы…

Появился солдат. Надо было идти по камерам.

Через несколько дней в камеру ко мне приходит вольноопределяющийся. Представляется: – Я член совета солдат крепости. Господин Щ<егловитов> обратился к нам с просьбой разрешить ему повидаться с Вами. И ехидно ухмыляясь, предлагает – если Вы, товарищ, хотите его видеть, мы ничего против не имеем.

– Отчего же. У меня свободного времени сейчас достаточно.

– Он просит, не можете ли принять его сейчас, в 4 часа.

– Нет, сегодня не могу. Но завтра в 4 часа могу его видеть.

Большая сводчатая мрачная камера крепости № 42. Привинченная к каменному полу железная кровать и стол. В углу параша. Под потолком небольшое окно ²⁵. Все убранство, кроме обитой железом с «глазком» двери. Сидим оба на моей кровати. Бывшие когда-то враги. Теперешние товарищи. По крайней мере по тюрьме.

Бывший всемогущий министр царского правительства Российской имерии, несомненно большой государственный человек, по-своему любящий родину, тонет внутренне, надо хвататься за соломинку. И эту соломинку <запись обрываетсях

Добавим к этой обрывающейся, к сожалению, записи еще один рутенберговский рассказ – о словесных поединках между вчерашними неприятелями, приводимый Н. Сыркиным в его очерке о Рутенберге:

Интересно то, что Рутенберг рассказывает о своих знакомствах в Петропавловской крепости. Он там познакомился с царским министром Щегловитовым, с ярым антисемитом Пуришкевичем и подобными ему типами. При том, что их взаимоотношения были корректными, вежливыми, даже джентльменскими, они не стеснялись говорить друг другу правду в глаза. «Будь моя власть, я бы расстрелял вас в течение 24 часов», – таким «дружеским» заявлением заканчивал Рутенберг свой разговор с Пуришкевичем. «А будь у меня власть, тогда бы я вас расстрелял в течение 24 часов», – платил той же монетой Пуришкевич.

При обоюдном обмене столь изощренными «комплиментами» противники, собственно говоря, уже не испытывают непримиримой вражды друг к другу. Натянутая струна страстей лопнула и возникли новые отношения, отношения, направленные как бы навстречу друг другу, со временем они могут стать более мягкими и человеческими, даже уважительными (Syrkin 1919: 3).

Отношение к «именитым» заключенным было относительно щадящее. О том, что двери в камеры нередко не запирались и что узникам разрешалось посещать друг друга, о чем рассказывает Рутенберг, подтверждает и упоминаемый им Сухомлинов, который, в свою очередь, также называет имя своего визави:

Разрешили приносить продовольствие, газеты и даже водили нас в Петропавловский собор на богослужение. Позволили мне и Щегловитову привести в порядок каталог и книги библиотеки, для чего мы сидели по соседству с моей камерой в особой комнате. В последнее время даже, от 8 до 10 ч. вечера, нам было дозволено бывать друг у друга в номерах.

Пуришкевичу, Пальчинскому, Де-Боде, Рутенбергу разрешено было топить печи в коридоре, и они большую часть проводили поэтому вне камер. Сплошь и рядом двери оставались не на запоре (Сухомлинов 2005/1924: 412).