Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)

На следующий день:

Рад, что добрался наконец сюда. Имею в клинике проф. Folharda комнату. Со мною что-то делают. Зная, что делают. Мне надо только relax ¹³. Сплю много.

И еще через день:

Читаю много. Но становится беспокойно, тоскливо. Курю много меньше. Но все время чувствую, что у меня имеется сердце.

Вечером поехал посмотреть синагогу. Как евреи молятся в пятницу. На Borucstrasse.

Впечатление неприятное. Не очень плохая подделка под католическую церковь. Внешняя, внутренняя архитектура, орган, хор, хазан ¹⁴, таллес ¹⁵, их одежда, форма молитвы – все, кроме «публики». Которой немного. Среди которой отдельные, по-моему, русские евреи молятся Богу сами по себе, независимо от окружающей обстановки. Плохой храм построили франкфуртские евреи своему Богу, плохо молятся ему. Не религия – а недоразумение.

«Бог», созданный, выстраданный столькими поколениями, – умирает. А без «Бога» человечество не проживет. Будет новый. Какой?

20-го марта, в воскресенье:

Приехал Dr. Ernst Kahn. Найдич звонил ему из Берна.

На следующий день, 21-го марта:

Dr Kahn показывал мне сегодня новые кварталы, возведенные знаменитым архитектором Майем ¹⁶. Это большая интересная вещь, но вымученная. Большевизм, коллективизм, выраженный в архитектуре, насильно навязываемой живущим в домах этих, проходящим на улицах людям. Единица, личность не признается, а раздавливается средь кристаллизованной концепцией массы. Массы как таковой, количественной, а не качественной. Эти кварталы надо бы взорвать, сровнять с лицом земли. Это – фикция патологии наших мозгов, помимо больного времени.

Интересно – сколько «еврейского» в этой архитектуре. По-моему, много. У гоя не найдется такой безграничной дерзости или дерзания. По существу ¹⁷.

В записи от 22-го марта говорится:

Dr Kahn любезно устроил, что мне вчера прислали приглашение на сегодняшнее празднование 100-летия смерти Гете ¹⁸.

По всей видимости, до конца марта 1932 г. Рутенберг пробыл в Германии, поскольку следующая запись в дневнике сделана в Лондоне и датируется 2 апреля. На обратном пути в Палестину он, по обычаю, остановился в Париже, см. в приводившемся письме А.О. Фондаминской от 27 мая 1932 г. (V: 3):

Недели две назад прилетел в Париж. По дороге в Палестину. Хотел поделиться с Вами ощущениями нового experience.

Не застав Фондаминских в Париже и, по-видимому, мучаясь отсутствием собеседника, с которым можно было бы отвести душу, Рутенберг 11 мая 1932 г. делает в дневнике такую щемящую запись в своем излюбленном «рубленом» стиле и в духе безжалостного самоприговора:

Ни одной живой души рядом. Пустыня. Не на кого опереться. Безвыходное одиночество. Жизнь не удалась.

Мрачная констатация «неудавшейся жизни» была, как кажется, чрезмерной, даже для его маловеселого дневника. Находясь вне Палестины, не будучи заверчен каждодневной работой, он, очевидно, с большей, чем обычно, легкостью поддавался наплывам депрессивного настроения. Ключевым для выражения этого состояния подавленности, тоски и суицидальных мыслей было слово «одиночество», которое главным образом идентифицировалось у него с явно несправедливой оценкой своей жизни. Однако успехи внешней – политической, социальной, производственной – деятельности непреодолимого самоощущения пустоты и внутреннего одиночества не покрывали. Поэтому отсутствовали удовлетворение и душевная гармония. Получалось нечто похожее на то, о чем писал в одном из своих давних фельетонов Жаботинский («Ваш Новый год»):

Иногда надо жить, как все живут. Если носишь постоянно не такие калоши, как у всех, то наконец душа не вытерпит. Перетянутым нервам лучшее лекарство <-> шаблон. И, кроме того, после такой жизни именно шаблон представляет все очарование новизны (Жаботинский 1913: 34).

Однако в шаблон он органически вписаться не мог, хотя, быть может, иногда и желал бы поменять свои калоши-«рутенберги» ¹⁹на обычные…

Об его несложившейся семейной жизни речь уже шла. К этому следует добавить, что непростые отношения с сыном Толей, с которым Рутенберг встречался в Европе и находился в переписке, завершились в 1934 г. драматическим разрывом, хотя он и был позднее включен в отцовское завещание. Более нежные чувства Рутенберг питал к другому сыну – Жене (см. в V: 2 письмо Рутенберга к сестре Розе от 23 октября 1936 г., где о Жене говорится, что «его брат <т. е. Толя> его подметки не стоит с точки зрения порядочности»), и дочери Вале.

В RAимеется несколько копий рутенберговских писем дочери. Все они относятся к концу 20-х гг., когда Валя учила в Берлине немецкий язык, а затем пыталась поступить в тамошний университет, и проникнуты отцовской заботой об ее успехах и неудачах. Поскольку все они содержат весьма небезынтересный материал для раскрытия некоторых тонких струн в характере Рутенберга-отца, имеет смысл привести их полностью:

Haifa

20. VI <1>928

Родная моя Вавуля. Рад, конечно, видеть T"ochterchen ²⁰, что ты уже умеешь написать своему lieben Pater ²¹письмо на немецком языке. Но нельзя ли писать простым, а не старым немецким шрифтом «h», «е» и т. д. Спроси твою учительницу.

Судя по твоей карточке (в ладонь), ты, дитенок мой, очевидно, похорошел??! Вопрос этот затрагивает самые важные родительские чувства, и я желаю иметь подтверждение еще в одной карточке. Но сниматься ты должна честно, не вводя меня в обман. Вот инструкция: глаза могут смеяться, лицо и рот улыбаться, лицо должно быть серьезным, рта много не раскрывать и язык не высовывать.

Как же это случилось, что сочинение писать можешь, а говорить еще не научилась хорошо, чтобы удовлетворить профессора. Помнишь, в истории был господин Демосфен, которому надо было сдавать экзамен по-гречески, так он набирал камешки в рот и голодный отправлялся по знакомым просить дать поесть и голодал до тех пор, покуда с его камешками во рту не поняли ясно, чего он хочет. Может, ты попробовала бы, дитенок, тот же способ?

У меня здесь, конечно, много, больше, чем надо, работы, и жара, при которой только азиаты себя чувствуют счастливыми. Чтобы добиться счастья, стараюсь стать азиатом, но благодаря необразованности моей приближаюсь к цели медленно и в обильном поту не только лица моего.

Хотел бы, доченька, выдрать тебя за патлы, чтобы скорее заговорила хорошо по-немецки, но благодаря природной хитрости твоей ты их своевременно срезала. Совершенно беспомощный, целую тебя крепко.

Твой П. Р.

P.S. Относительно Дани. Ты ведь знаешь его. Если ты думаешь, что он не будет мешать тебе и тебе будет приятно иметь его своим гостем, конечно, пусть живет со всеми. Денег с него тогда, по-моему, брать не следует.

Думаю, что вам надо снять собственную квартиру вместо меблированной комнаты.

<На полях первой страницы:>

26-VI. Написал, а письмо отправить не успел. Еще один привет тебе, Вавуля, на одну неделю свежее.

П. Р.

В другом письме, датированном 22 июня 1929 г., Рутенберг ей писал:

Валюля, доченька моя хорошая. Ты не огорчайся моим неписанием. Последнее время все хвораю. А работы много, т. е. не успеваю справиться с нею. Поэтому чувствую себя постоянно плохо и удрученным, и в голове и на душе у меня пусто и ничего мне не хочется и ничего не надо. А «должен» делать много. Это раздражает и т. д. Как видишь, отец твой никуда не годен. Но любит тебя по-прежне-му. Ты в этом не сомневайся.

Поздравляю тебя с окончанием университета Женей. Получил от него сегодня телеграмму. Напишу еще раз сегодня М<арии> Ф<едоровне Андреевой>, чтобы помогла ему выехать из России. Будь здорова и счастлива, моя детонька. Обнимаю тебя крепко.

Твой П. Р.

После какого-то письма дочери, в котором она, по-видимо-му, проявляла излишнюю взволнованность по поводу семейных дел и отношений, Рутенберг 21 августа 1929 г. писал ей:

Валюша. Не надо кипятиться, суетливо волноваться по поводу дел, в которых ты ничем помочь не можешь. Толика авантюра меня огорчает. Выглядит очень глупо. Но Ваша переписка с родственниками, особенно телеграфная, тоже далеко не умна и может ему сильно напакостить. Хочу, чтобы ты была у меня спокойной, рассудительной, разумной дочкой. Попробуй – может, удастся. И, пожалуй, пора. Ты скоро совершеннолетняя девица. Как твои занятия? Когда экзамены?

Обнимаю тебя.

П.Р.

На отчаянное письмо Вали о провале вступительных экзаменов в университет Рутенберг отвечал (8 ноября 1929):

Валюня. Конечно, очень огорчен твоим провалом. Вина в значительной степени не твоя. Но это не разрешает вопроса. Надо опять заниматься, готовиться и выдержать экзамены. Теперь ты ясно видишь, насколько ты необразованный человек, а надо стать образованной и достойной женщиной. С советской поверхностностью далеко не уйдешь. Пишу за несколько минут до отхода почты. Покуда оставайтесь в Берлине, но подумайте хорошо, куда бы переехать, чтобы тебе было удобнее всего заниматься.

Я очень занят. Покуда не знаю еще, когда смогу быть в Европе. Толя тоже пускай хорошо занимается. Дальше видно будет.

Обнимаю вас обоих.

П.Р.

Что с Женей?

Как бы самолично отвечая на последний вопрос, Женя через некоторое время объявился и прислал отцу фотографии жены и ребенка. В ответном письме, датированном 8 ноября 1931 г., Рутенберг, обрадованный тем, что стал дедушкой, однако не в силах извлечь из этих фото сколько-нибудь подробную информацию, следующим образом выражал свои чувства (RA,копия):

Родной мой Женя. Дедушка у внучки очень требовательный и остался доволен. Матерью внучки тоже. Хорошо выбрал, сын мой. Это видно даже по плохой фотографии, что прислал. Чего же ты, дурень мой долговязый, секретничал. А я-то и огорчался, и беспокоился, что одиноким бобылем живешь. По личному опыту знаю, как это вредно и опасно. Конспирация твоя дела, конечно, не меняет. Молодчина. Только одна внучка у меня или внучка и внук? Ты, очевидно, в обалдевшем состоянии двух слов не написал. Имени жены твоей не написал. Две фотографии в заказном письме, и все. По-моему, это феноменально глупо. <…>

От души желаю тебе, жене твоей – новой дочери моей, и детям вашим, теперешним и будущим, счастливой и радостной, здоровой и достойной жизни. Личной вашей жизни. Это самое важное. Остальное приложится. Устроить личную жизнь свою не так просто. Но зависит главным образом от вас самих. Чем больше будете давать друг другу, тем больше будете получать друг от друга. Любви, внимания, ласки и поддержки в тяжелые минуты жизни. Которых ни один человек избежать не может.

На дочку новую, милую мою X, полагаюсь, судя по лицу ее. На тебя – тебя, сын мой, она же сделает тем, что надо <sic>. Ты только не упирайся и давай ей привести себя в порядок. Оба, каждый отдельно, напишите подробно друг о друге и о себе. И оба вместе – о внучке или внуках. И приличную фотографию пришлите. Напиши про твою работу.

Всех вас, родные, обнимаю. Будьте здоровы и счастливы.

Ваш П. Р.

18 Nov<ember> <1>931

H<aifa>

Делал Рутенберг попытки устроить и свою семейную жизнь. Правда, его история обзавестись в Палестине женой или хотя бы тем, что можно было бы назвать Hausfrau, покрыта плотной тайной. В рутенберговском паспорте в графе «wife» значится Пиня Левковская (Lewkowsky; 11 августа 1900-?), о которой известно крайне мало. Польская еврейка, врач по профессии, она почти нигде не упоминается рядом с Рутенбергом, что лишний раз свидетельствует о закупоренное™, едва ли не табуированное™ его интимной жизни. Ее имя несколько раз – по разным поводам – всплывает в RA(см., в частности, упоминавшееся в I: 2 письмо к ней К.К. Памфиловой), однако в составленном Рутенбергом завещании Левковская отсутствует, что может указывать на роковой исход их семейной жизни. С другой стороны, о факте их развода ничего неизвестно. Из крайне скупых сведений о ней после смерти Рутенберга укажем на судебное разбирательство дела о наследстве М.Г. Поляка (см. о нем в IV: 2), которое велось в 50-е гг. и где она выступала в качестве свидетеля (Свет 1957: 2).