Пир на закате солнца
Шрифт:
– Где он точно, мы все равно не знаем. – Мещерский смотрел в темную арку, а потом шагнул под ее своды. Его будто тянуло внутрь.
– Э, консультант, старших положено вперед пропускать.
Катя оглянулась: Гущин, с ним все же как-то спокойнее.
– План зданий, конечно, не помешал бы в этом долбаном муравейнике. – Гущин постучал по стене. – Да тут все скоро под бульдозер пойдет. Крепко строили, прямо монолит. Черт!
Он споткнулся об автомобильную покрышку. У выхода из арки этих самых старых покрышек громоздилась целая гора – точно кто-то когда-то сложил их намеренно, преграждая путь.
Дальше было темно. Гущин посветил фонарем:
Катя поняла: они во внутреннем дворе и это замкнутое, ограниченное стенами цехов, пространство.
Ржавая лестница лепилась к окнам, когда-то это был запасной выход, как и требовала инструкция по технике безопасности. На такую лестницу не то что ступить, дотронуться до нее было боязно – сплошная ржа и коррозия.
– Тут никого нет, – сказала Катя, обернулась к Гущину и…
Опустив фонарь, он напряженно всматривался в темноту – в пустые, лишенные стекол окна.
– Вы двое – ну-ка давайте назад, к арке, к стенам поближе. – Он расстегнул кобуру, полез за рацией, но у него было только две руки, и фонарь…
Фонарь шлепнулся в лужу. Хлоп – лампочка взорвалась. В рации послышалось шипение, а потом щелчок, и связь вырубилась.
И, словно в ответ на это, в окне на уровне третьего этажа мелькнул оранжевый сполох – точно отблеск костра.
Угаров вжался спиной в холодный кирпич. То, что появилось из тьмы, приблизилось к нему почти вплотную. Он ощутил зловоние и…
Перед ним стоял мальчик лет двенадцати со светлыми мокрыми волосами, висящими как сосульки. Его била дрожь – то ли от холода, то ли от сырости. На вид он был самый обыкновенный, каких сотни, какие играют в футбол в соседнем дворе, галдят, кричат, режутся в «стрелялки» за компьютером, смотрят в кино самые тупые, самые потешные, самые убойные сиквеллы, где все летит вверх тормашками, разбивается вдребезги и где льются океаны бутафорской крови из томатного сока…
И вдруг светлые волосы начали сползать с головы клоками, вместе с кожей, лопнувшей, как кожура вареной картошки. Возникли багровые незаживающие язвы, гной заструился по изъеденной трупной проказой коже, как смола по сосновой коре.
Перед Угаровым возникло существо из сна – грязные лохмотья, темные патлы, сгнившая плоть. Полуребенок-полудемон, за которым гнались там, в горах, – гнались на машинах, а потом пешком, с винтовками, с факелами, с канистрами бензина, чтобы спалить дотла, а после лишь с одним жалким полицейским пистолетом.
ВЫСТРЕЛ!!
Тварь разинула пасть, ощерив клыки, и потянулась к Угарову, сгнившие губы что-то шептали.
Кирпичная стена внезапно дрогнула, подалась – нет, не рассыпалась в прах, а словно раздвинулась, растаяла, пропуская.
На одну секунду Угаров увидел двор, окруженный кирпичными стенами фабричных цехов, арку, груду автомобильных покрышек, строительный мусор, ржавую лестницу, вделанную в стену в виде запасного аварийного выхода на случай пожара, а потом все это исчезло в пелене дождя и не стало видно ничего – на много километров, на много миль. Ни времени, ни расстояния – только дождь. И нестерпимое зловоние, бившее в нос.
Угаров закашлялся, согнулся в неудержимом приступе рвоты и…
Пелена дождя начала редеть, ее уже пронизывали оранжевые лучи. Закат над горами, мокрый закат. Под ногами был не бетон – булыжник, много веков назад привезенный
с гор, обтесанный, уложенный, – крепкая мостовая, пережившая тех, кто ее мостил.Пелена все редела, таяла, открывая постепенно склон горы, дома-руины, облепившие его, как наросты, среди зелени и серых камней.
ПРОПИТАННАЯ ДОЖДЕМ ПРОЗРАЧНАЯ КОПИЯ, СЛАЙД, ВМОНТИРОВАННЫЙ В НЕЗДЕШНИЙ ПЕЙЗАЖ, ОБМАН ЗРЕНИЯ?
СЛОВНО И НЕ БЫЛО НИКАКОЙ ДОРОГИ…
СЛОВНО И НЕ БЫЛО НИЧЕГО, КРОМЕ…
Угаров на негнущихся ногах обошел опрокинутую набок машину – белый джип, совсем новый джип с синими буквами UN на дверях и на крыше. Выбитое лобовое стекло, на приборной панели, на сиденьях, на осколках – везде следы крови.
В грязи валялось несколько пистолетных гильз, но их прямо на глазах поедала ржа, какой-то нездешний смертельный для металла грибок, и гильзы превращались в прах, чтобы уже никогда ничему не служить доказательством. Что-то где-то упало, стукнулось, отдаваясь эхом, – какой-то предмет, вывалившийся то ли из кармана, то ли у кого из рук, но этот звук был посторонним, лишним, и, чтобы заглушить его, в разбитой машине внезапно ожила магнитола: бормотание далекой радиостанции, помехи, обрывок музыки – рок-н-ролл, снова помехи, помехи, шипение, словно чье-то изъеденное червями мертвое горло пыталось взять нужную ноту.
Рокот барабана… голоса… Уже не три голоса, а десятки, сотни голосов…
Угаров оглох от этой нестерпимой адской какофонии, сверлившей его мозг.
Оранжевый свет и…
ЭТО БЫЛО ЧТО-ТО ВРОДЕ ВЕЧЕРНЕЙ ТРАПЕЗЫ.
ПИР НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА.
ОН УВИДЕЛ ИХ ВСЕХ – ДАЖЕ ТЕХ, КОТОРЫЕ НИКОГДА НЕ ВЫЛЕЗАЛИ ИЗ СВОИХ ПОДЗЕМНЫХ НОР.
В грязи, в которую под нескончаемым дождем превратилась белая горная албанская пыль, заменявшая и пиршественный стол, и скатерть, лежало тело мужчины – когда-то крупного и сильного, а сейчас превратившегося в жалкого калеку в зеленой больничной робе.
Угаров никогда в жизни не видел ТРОЯНЦА, даже и не подозревал о его существовании, и о той ночи в госпитале, и о пропаже из морга, породившей столько слухов. Он не знал ни о стеклянном переходе на четырнадцатом этаже, ни о самоубийстве.
Он увидел только одно: человека в больничной робе пожирают, потрошат, вспарывая его кожу когтями, острыми, как бритва, вгрызаясь, добираясь до внутренностей, до самых лакомых частей.
Сгнившая тварь, дыхание которой Угаров чувствовал на своем лице, с ликующим воплем бросилась к телу, рыча и расталкивая своих жутких собратьев. Но уступать ей место за пиршественным столом никто не желал. Полосуя когтями направо и налево, тварь прокладывала себе дорогу в визжащем смрадном клубке. В завязавшейся драке уже ничего нельзя было разобрать: оскаленные клыки, горящие глаза, сгнившие морды, впивающиеся друг другу в глотку.
Кто-то коснулся ноги Угарова. Он увидел девочку, которую хорошо знал – видел и в снах, и наяву, и там, на пыльной дороге, и позже в квартире, где работал телевизор, и гораздо раньше, когда познакомился с ее старшей сестрой, которую пытался спасти, догнать и спасти, но потерял, не догнал, потому что УБИЙЦА – и это он теперь понимал – убийца спасти никого не может, даже если очень захочет.
Она подползала к нему по-паучьи, вид ее еще не был так жуток, как у остальных, лицо, правда, уже покрывали язвы, но черты все еще были те самые, прежние, хорошо узнаваемые. Ожерелья из пиявок, которое некогда так его ужаснуло, на ее шее уже не было. Пиявки, как верные спутники, следовали за ней в мутной жиже.