Пир в одиночку
Шрифт:
Собственно, путаница началась еще у Киевского вокзала, когда одни твердили, что к церкви Троицы идет седьмой троллейбус, другие – семнадцатый, и он, поскольку седьмого все не было, вскочил в семнадцатый, благо что тот, что другой шли в нужном ему мосфильмовском направлении. Потом, как выяснилось, седьмой сворачивал налево – туда-то, растолковали уже в троллейбусе, ему и надобно; успел выпрыгнуть на последней перед поворотом остановке, чуть не зажатый дверьми, к полетел по этой идущей наискосок, безлюдной, будто из сюрреалистического фильма улице, но все сомневался: туда ли? – а было уже два, больше, чем два! – и, когда увидел внизу под кусточком трех мужиков с бутылкой, то, как ни кощунственно, чувствовал, говорить с забулдыгами о таком, спросил-таки с нарочитой грубоватостью, нет ли здесь поблизости церкви.
Все трое повернулись и смотрели на него, задрав головы – не расслышали? – и он повторил вопрос,
За металлической оградой стояла бабуся в платке – ах, как обрадовался он, увидев, ее, как бросился было через дорогу с траурными своими цветочками, но машины, до сих пор пролетавшие с паузами, вразброс, шли теперь одна за одной – и легковушки, и большие, в зеркалах и никеле, интуристовские автобусы, и неуклюжий, небыстрый, приземистый синего цвета троллейбус, та самая заколдованная семерка, которую он тщетно ловил у Киевского вокзала.
Наконец, ему удалось перебежать. Словоохотливая, в белом платочке, весьма богомольная на вид старушенция, неизвестно что делающая за высоким забором (уж не свыше ли послали, придет ему после в голову, – дабы не допустить его, непосвященного, на великое таинство?), – старушенция объяснила, что церковь есть тут, только он, милок, не туда забрел, это там вон… «Троицы?» – уточнял на всякий случай возалкавший Бога. «Троицы, милок, Троицы!» – и поведала с подробностями, как добраться.
Обратно помчался заплутавший паломник, втиснулся в удачно подкативший как раз троллейбус, все тот же семнадцатый номер, из которого выпрыгнул четверть часа назад (четверть часа потерял!), сошел через две остановки, обогнул овощной, о котором упоминала старуха, и увидел церковь. Вот только странной была она какой-то, необжитой, если, конечно, позволительно говорить так о храме. Сероватая, грязноватая, с куполом без позолоты и невыбеленным забором, возле которого, подстелив газетку, сидела на лежащей плашмя автомобильной, огромных размеров покрышке молодая женщина. Он спросил, не Троицы ли это церковь, и она ответила, легко и с готовностью поднявшись: Троицы, но не села, продолжала выжидательно смотреть на него, догадываясь, что это не все, будут еще вопросы.
Вопросы были – один, другой, третий, пока не уяснилось, что их две тут, церкви с таким названием, одна старая, знаменитая, у смотровой площадки, а эту только что открыли после ремонта, еще не все даже закончили – ему-то, наверное, та нужна? – и глянула с сочувствием на поникшие гвоздики, восемь штук, четное траурное число.
Поблагодарив, назад устремился – вспугнутая резким движением, зашелестела вдогонку газета. На сей раз и секунды не ждал троллейбуса, пешком отмахал две остановки, свернул на ту же пустынную, по-над обрывом улицу, теперь уже совершенно мертвую – ни алкашей под кустиком, ни старухи за забором, только машины все так же неслись, посланцы иного мира. Восемь было гвоздик, траурное число, но одна вдруг сломалась – то ли от порыва налетевшего внезапно ветра, то ли под собственной тяжестью, – сломалась, но не отпала, лишь поникла грузно головкой, которую он тут же приподнял, соединил с другими, только все уже напрасно было, он понял, что опоздал. Понял, прежде чем вошел в церковь, маленькую, нарядную, обжитую (вот теперь – обжитую), и не гроб увидел за стоявший полукругом нарядными людьми, а белую пенистую фату. Опоздал! Но все-таки – а вдруг! – осведомился шепотом у продающей свечки бледнолицей служительницы, где здесь отпевают, к служительница так же шепотом ответила: «Уехали». И тоже посмотрела на гвоздики, неуклюже обхваченные им под самые головки.
К-ов вышел. Вплотную к церкви, даже как бы слегка сдвинув ее, располагалась смотровая площадка. Внизу, в пятнах солнца, которые двигались почему-то медленней, нежели рваные сизые облака, лежал город, а вдоль беленого парапета выстроились продавцы матрешек и пива, соломенных домиков и шоколадных наборов, импортных, в яркой упаковке, сигарет и вяленых лещей отечественного производства, орденов не существующей больше державы и обсыпанных маком бубликов… Маком! К-ов и не помнил, когда видел их последний раз.
Медленно отошел к троллейбусной остановке, недалеко от которой стоял с приоткрытой дверцей интуристовский автобус, сел на решетчатую скамью и сидел так долго, отяжелевший, усталый, исторгнутый из храма на торгашеский
пятачок. Спешить больше было некуда, так что рано или поздно он дождется – уж на сей-то раз дождется обязательно! – неуловимого седьмого троллейбуса, поедет к Киевскому вокзалу, вокруг которого тоже кипит торговля, войдет в метро, выйдет из метро, отыщет дом, где выдают компенсацию – это окажется тесное, с низкими потолками помещеньице (свое пришлось сдать иностранной фирме), отстоит очередь, стыдливо сжимая потной ладонью увядающие гвоздики, купленные, выходит, самому себе (головку той, сломанной, сунет украдкой в карман), покажет удостоверение, распишется и получит запечатанную, с красной полосой, увесистую пачку тусклых, стертых, разбухших от долгого хождения трешниц.Ровно сто – в банке не ошибаются.
Сергей Петрович, 27 лет, в очках и веселый
Если не считать мальчишеских, «до первой кровки», боев, которые обозначались словом стукаться и проводились где-нибудь в укромном месте, под пристальным наблюдением справедливых и квалифицированных судей, обступивших соперников плотным кольцом и человеколюбиво останавливающих схватку, едва на лице появлялась хоть капелька крови, – если не считать этих показательных дуэлей, поводом для которых служило любое опрометчивое слово, К-ов дрался за всю свою жизнь один-единственный раз – в отличие от Сергея Петровича, сразу почувствовавшего себя в родной стихии. Тогда ему было не двадцать семь, как теперь, меньше, но очки уже носил, в тонкой модной оправе, и вообще выглядел этаким юным интеллигентиком, что вполне соответствовало статусу студента фармацевтического факультета, где он был, кажется, единственным представителем сильного пола. Это не смущало его. Как рыба в воде чувствовал себя в женском обществе: всех опекал, всех поддразнивал, всех веселил и одаривал на Восьмое марта шоколадными батончиками, на обертке которых писал фломастером – каждой персонально! – шутливое, в рифму, поздравленьице.
Один такой батончик дочь К-ова принесла домой. «А это, – объявила, – от Сергей Петровича!» Он и сам звал себя так: «Передайте, – просил по телефону, – что звонил Сергей Петрович», – и К-ов, радуясь на звонкий, бодрый – это в наше-то унылое время! – голос, весело обещал, что передаст непременно.
Познакомились они на неделе итальянских фильмов; тогда еще это считалось событием, за билетами с ночи записывались, а Сергей Петрович, позвонив, небрежно осведомился у К-ова, не желает ли его дочь посмотреть то-то и то-то. «Все желают!» – отозвался поклонник Феллини, и в тот же миг был официально приглашен. Кто бы отказался на его месте? К-ов не смог, и вот уже шествуют втроем сквозь строй жаждущих лишнего билетика, вот уже лакомятся в переполненном фойе эскимо, хотя эскимо в кинотеатре не продавалось, больше, во всяком случае, не ел никто, а Сергей Петрович отлучился на минутку и принес, зажав веером между пальцами; вот уже следят не дыша за проделками сицилийской – или какой там еще! – мафии, за бесстрашным следят комиссаром и головокружительными потасовками, а выйдя на воздух, попадают в такую же, если не похлеще, ибо даже самая виртуозная экранная баталия не идет ни в какое сравнение с простенькой уличной дракой.
Подробности инцидента – они прозвали его «итальянское кино» – смаковались и обсасывались потом долго, но К-ов так и не уяснил до конца, с чего, собственно, началось. Помнил лишь двух подвыпивших хлюстов, один что-то бросил на ходу – отец с дочерью не разобрали, зато Сергей Петрович услышал и тотчас принялся снимать очки, а папу с дочкой попросил вежливо отойти в стороночку. Через секунду три молодых гладиатора мутузили друг дружку и сочинителю книг с его школьным опытом единоборства «до первой кровки» не оставалось ничего иного, как броситься на подмогу. Боец из него, разумеется, был никудышный, но все же успел перехватить руку с бутылкой, которая в следующую секунду опустилась бы на голову его юного друга.
После Сергей Петрович утверждал, что К-ов спас ему жизнь. Так и маме своей представил: спаситель! – моложавой, с ямочками на щеках, женщине, которая, отметил наблюдательный беллетрист, не очень удивилась синяку под глазом отпрыска, равно как и поздним гостям, которых он, как-никак медик, затащил к себе для оказания срочной помощи. Легкие теплые пальцы будущего аптекаря уверенно бегали по оцарапанной шее «спасителя», а женщины ассистировали.
В углу, постукивая панцирем, возилась черепаха, – удаленные звуки эти перемежались с близким шуршанием ваты и звяканьем склянок. Звали черепаху Сильвой Ивановной, – впоследствии К-ов неизменно передавал ей привет. Не матери, за которой в иной ситуации мог бы и поухаживать, а именно Сильве Ивановне, и всякий раз в трубке звучало жизнерадостное: «Благодарим!» От имени, стало быть, рептилии и своего тоже…