Пираты Эгейского моря и личность.

Если бы речь шла о более позднем периоде, мы могли бы указать на два идеальных для целей самосознания материала: на письменность и на монетарную систему единиц; оба выявляют абстрактные структуры, делают их устойчивыми и доступными для наблюдений. К тому же оба использованы античностью для построения «гносеологического» космоса, категории, грамматические правила которого четко положены в разрыве между словом и делом. Вместе с тем сам интерес к этим закономерным структурам и поиски в них логики существования были бы совершенно необъяснимой странностью, «греческим чудом», если бы мы не попытались найти достаточно формализованную и вместе с тем достаточно сложную и подвижную в структурном отношении практическую ситуацию, которая могла бы наладить жесткую и направленную селекцию человеческих характеров, оставляя в живых и свободных только характеры творческие и угнетая или уничтожая характеры пассивные.

Селекция этого типа неизбежно возникала в рамках древней гонки вооружений, но возникала как осредненные свойства социальной среды, которые способны вести селекцию и в заданном наборе навыков и умений, но органически не способны создавать и поддерживать этот выбор, новые «медные мутации». Присматриваясь к умениям и навыкам грека гомеровского периода, мы сразу же вынуждены будем исключить из рассмотрения большую их часть как навыки и умения заведомо ритуальные, которые уже в силу цикличности и многократного повтора ориентированы на прошлое, на зафиксированные в опыте образцы - программы регулирования. Единственные исключения - мореплавание и пиратское ремесло. Здесь повтор, застывшая схема, отсутствие оригинальности в решении ситуации и инициативы - прямая дорога на тот свет. Здесь, в сущности, каждый набег - акт творчества, в котором традиционные и устойчивые в своем различии элементы приводятся всякий раз в новую связь производно от условий и обстановки.

Угроза сдвига судьбы, под знаком которой идет все это творчество, придает процессам разложения ситуаций на составляющие и синтеза различенного материала в новые ситуации характер субъективной необходимости: возникает та начальная школа творчества, учит в которой жизнь и учит строго - любая неудовлетворительная оценка перерастает для ученика в катастрофу. В этой связи полезно поближе приглядеться к методике обучения и к тому школьному инвентарю, который дан человеку на феноменологическом уровне как исходный материал и наглядное пособие на уроках творчества, то есть прежде всего приглядеться к палубе пиратского корабля,

Корабли гомеровской эпохи - довольно сложные и разнообразные сооружения, которые делятся по назначению на военные («длинные») и торговые («круглые»). Все корабли используют парус и весло, причем на торговых кораблях число гребцов не превышало обычно 20, как и на малых военных кораблях служебного, так сказать, пользования. Агамемнон, например, отправляет дочь Хрису именно на таком «легком» корабле:

Царь Агамемнон легкий корабль ниспустил на пучину, Двадцать избрал гребцов, поставил на нем гекатомбу, Дар Аполлону, и сам Хрисеиду, прекрасную деву, Взвел на корабль: повелителем стал Одиссей многоумный; Быстро они устремяся, по влажным путям полетели. (Илиада, 1, 308-312).

На военном корабле высшего класса число гребцов могло достигать 120. О беотийцах, например, сказано:

С ними неслось пятьдесят кораблей, и на каждом из оных По сту и двадцать воинственных, юных беотян сидело. (Илиада, II, 509-510).

Но наиболее ходовым и универсальным военным кораблем следует, видимо, считать 50-тивессльный корабль филоктетова типа:

... пятьдесят воссидело на каждом

Сильных гребцов и стрелами искусных жестоко сражаться. (Илиада, II, 719-720).

Пытаясь проследить историю греческого флота до VI в. до н.э., Фукидид приходит к выводу: «Хотя флоты эти образовались много поколений спустя после Троянской войны, однако, как и в то время, они заключали в себе, повидимому, мало триер, состоя все из пентеконтер (50-тивесельных кораблей.
– М.П.) и длинных судов» (История, 1, 14). О признанном преемнике Миноса в морских делах, о Поликрате Самосском, Геродот пишет: «Он владел сотней пятидесятивесельных кораблей и тысячей лучников» (История, III, 40). На каждом из 12 кораблей Одиссея при его отплытии на родину было по 50 «совмещенных» гребцов и воинов вроде злополучного Ельпинора, сломавшего со сна шею, который, встретив Одиссея в Аиде, требует погребения по пиратскому обычаю:

Бросивши труп мой со всеми моими доспехами в пламень,

Холм гробовой надо мною насыпьте близ моря седого;

В памятный знак же о гибели мужа для поздних потомков

В землю на холме моем то весло водрузите, которым

Некогда в жизни, ваш верный товарищ, я волны тревожил. (Одиссея, X, 74-78).

Такой 50-тивесельный корабль и должен, видимо, рассматриваться начальной школой творчества - первой творческой лабораторией человека. 50 гребцов-воинов, каждый из которых обладает своей волей, особенностями, личным «веслом» и местом на скамье гребцов, и каждый из которых сам по себе в общем-то пустая величина, неспособная стронуть корабль с места, образуют все вместе, «в единстве разнообразия», гибкую и огромную силу - грозу для любого пункта на побережье.

Чувство бессилия одиночки представлено в поэмах довольно полно. Когда, например, Калипсо объявляет Одиссею: «Тебя отпустить благосклонно хочу я» (Одиссея, V, 161) и предлагает ему одному на плоту «по морю темному плыть», то первой его реакцией был страх: «Одиссей, постоянный в бедах, содрогнулся» (Одиссея, V, 171) и даже обосновал этот свой страх:

Как же могу на плоту переплыть я широкую бездну Страшного, бурного моря, когда и корабль быстроходный Редко по ней пробегает с Зевесовым ветром попутным? (Одиссея, V, 174-176).

Не менее полно представлена в поэмах и структура тех отношений, которые преобразуют бессилие одиночек в огромную силу координированного действия. Основной элемент этой структуры - железная дисциплина: решительный и бескомпромиссный примат слова над делом, то есть активное присвоение всей совокупности воль одним человеком - «повелителем», причем здесь перед нами не регулятор, а именно «многоумный повелитель» (аротгоХицмт). Гомер особенно часто останавливается на проблемах дисциплины и единовластия, повсюду показывая пагубный характер любых отклонений от слова. Своеволие, особенно непресеченное в самом начале своеволие, показывается им как процесс накопления ошибки, который завершается, как правило, самыми неприятными последствиями. Здесь он не щадит чинов и званий: своеволие Агамемнона, безрассудно отобравшего у Геракла невольницу, едва не перерастает в военную катастрофу. Даже Зевса, которому порядочно уже надоела троянская история и которому хотелось бы все завершить сравнительно бескровным миром (Илиада, IV, 10-18), Гера немедленно приводит к порядку, требуя выполнения слова. Ошибка Одиссея, который не пресек вовремя своеволие Еврилоха (Одиссея, X, 429-442) ведет к гибели всех спутников Одиссея.

Но дисциплина, примат слова над делом, когда вся совокупность воль отчуждена в голову повелителя, авсе многообразие индивидуальных действий связано повелителем в коллективное единодействие как отчужденное и распределенное по гребцам-воинам практическое отношение повелителя к миру, дает лишь половину картины - достаточно дифференцированный и четкий в различениях школьный инвентарь творчества. Вторая половина, дополняющая картину до целого, есть искусство использования этой подчиненной слову силы для решения ситуаций.

Будь ситуации однообразными, мы могли бы здесь говорить о процессе регулирования в условиях больших помех, то есть видеть в этом процессе хотя и весьма сложный, но в принципе обычный кибернетический контур с отрицательной обратной связью, в котором мы опять оказались бы в ловушке китайско-медицинского подхода к миру, когда «болезни» различимы, а сущность, остающееся в различениях неизменно удерживается на слепом пятне регулятора, в «черном ящике». Но ситуации пиратского ремесла - это не задачник, в котором все задачи уже решены и всегда можно заглянуть в ответ, найти решение в опыте. Да и цели здесь - продукт нестойкий: Менелай предполагает вернуться домой, а погода располагает его у берегов Египта; Одиссей видит огни на берегу родины, а выходит на берег в Эолии, где ждет его безрадостный прием:

Прочь, недостойный! Немедля мой остров покинь; неприлично Нам под защиту свою принимать человека, который Так очевидно бессмертным, блаженны богам ненавистен.

(Одиссея, X, 7274).

Даже сами боги не всегда могут справиться с долговременным прогнозированием событий. Цирцея, например, инструктируя Одиссея, сама оказывается в затруднении:

После, когда вы минуете остров сирен смертоносный,

Две вам дороги представятся; дать же совет здесь, какую

Выбрать из двух безопаснее, мне невозможно, своим ты