Пироскаф «Дед Мазай»

Песня «Кораблик» была в программе последней. Сушкин замер, а потом, как первый раз, рванулся на сцену, к девочке. И песня опять рванулась из него…

Если ошибся в пути — то не плачь: Есть пять минут, чтоб скрутить новый галс… Слышишь — играет далёкий трубач? Голос Дороги ещё не угас… Надо смотреть на маячный огонь, Пусть он не гаснет за гребнем волны. Надо вцепиться ладонью в ладонь, Чтоб на Дороге найти остальных.

Да, трубач играл. Далеко, за краем пространства. А голос Дороги звучал внутри, вместе с песней. Казалось бы, чтотеперь? Друзья рядом, девочка вот она, однако, в песне было по-другому, и потому не исчезало беспокойство. Ну и пусть! Даже в беспокойстве была радость. Потому что, если пути не окончены, это ведь хорошо!..

Зрители топали и просили спеть ещё раз. Но Катя и Сушкин отказались Это не такая песня, которую исполняют на бис. Не «Девушка с острова Пасхи» и не «Венсеремос». Зрителей утешил Донби — своими африканскими танцами. А Сушкин и Катя сбежали гулять по Герцограду. Они и днем немало гуляли, но теперь захотели ещё. Юга немного проводил их, а потом сказал:

— Мне пора домой. У меня же теперь стр-рогая гувернантка. И р-режим.

Они сделали вид, что поверили деликатному Юге. И взялись за руки — как на сцене.

Синели сумерки, горели фонарики, выводили трели ночные кузнечики. Гладила ноги мягкая трава «махалка» с пахучей пыльцой. Перекликались в кустах ребята — играли в «рыжики-ёжики». Здесь не было ни злодеев, ни жуликов, ни всяких вредных типов. Гуляй без боязни хоть всю ночь. Разве что дома поворчат: «Вот бродяги…»

Сушкин говорил про плавание, пересказывал истории капитана. Катя смеялась и охала. А иногда говорила про себя. Про то, что теперь всегда будет у бабушки, потому что мама все время ездит, работа у неё такая, а папа… ну, ты же знаешь, Том, какие нынче папы. Том знал — из рассказов детдомовских пацанов… — Том, я… можно, я потрогаю твоё колечко? Днем я стеснялась, а теперь не боюсь…

— Потрогай, конечно… А что в нем такого?

— Не знаю. Просто оно твоё…

В ответ он легонько подёргал её кудряшки. От них пахло «махалкой». Сушкин понял, что теперь окончательно не хочет уезжать. В памяти у него всплыло тёплое слово: «Сестрёнка». Никогда в жизни Сушкин ни про кого так не думал (да и про кого бы он мог?). А сейчас это слово как бы отпечаталось внутри грудной клетки…

Это был целый час полного счастья. Потом счастье кончилось. Почти сразу.

Катя сказала:

— Наша песня сегодня получилась лучше чем в тот раз, да?

— Не знаю… Наверно… Может, потому, что нынче я все уже знал и не боялся…

— А в первый раз боялся?! — удивилась она.

— Нет, но это было… словно пружина сорвалась. Меня будто рвануло. Я до той минуты и песню не помнил и не знал, что прыгну к тебе…

— Том! Разве это было не по сценарию?

— По какому сценарию?

— Ну… по этому… про старое дерево…

— Какое дерево?

Можно было удивиться, но пугаться-то отчего? Но Сушкин испугался. Почуял что-то. Даже колечко по-зимнему захолодело в ухе. Он сказал снова:

— Какое дерево?

— Том, ты… разве не знаешь?

— Про что… Кать?

— Что тебя снимают в кино? — Сказала и, кажется, спохватилась. — Ой…

В траве торчала каменная скамейка. Сушкин сел, как подрубленный. Пористый камень был очень тёплый. Сушкин взял Катю за руку.

— Ну-ка, сядь. Расскажи…

Вот что он узнал.

С самого начала рейс «Деда Мазая» был запланирован какой-то киностудией. Она должна была снимать фильм-сказку, а для главной роли подобрали мальчика. Его, Сушкина. И скрытыми камерами снимали его и других актёров каждый день, каждый час. Чтобы потом выбрать самые удачные куски и склеить из них связное кино. Катя сказала «в соответствии с сюжетом».

Сушкин спросил:

— А как это «скрытыми камерами»? Из засады, что ли?

— Маленькими, автоматическими. Ты ведь, наверно, замечал, что рядом все время жужжат шмели. Все думают, что настоящие, а это — аппаратура. Управляется издалека… Том, я не знала, что ты не знал. Мне казалось, что все про это говорят…

— Никогда не слыхал…

— Том, а может… ну и пусть? Не переживай. Чем тебе плохо-то? Или… обидно, да?

Он посидел, потрепал себе заросший затылок. Мотнул головой.

— Ладно, «венсеремос». Не привыкать. У нас в детдоме этих камер натыкано в каждую щель… Видимо, везде такая жизнь…

— Том… ты на меня не злишься?

— Да на тебя-то за что?

— Я ведь тоже в этом фильме. Только в крошечной роли…

— Ты же не обманывала меня…

— Я не знала…

Сушкин взял её ладони, сложил. Коснулся щекой. Они были горячие.

— Кать, ты ни при чем. Наоборот… хорошо, что ты нашлась…

Подошла косматая, как овчинная шапка, собачонка. Мокрым носом ткнулась в ногу Кате, потом Сушкину.

— Ой, это Мочалка. Бабушкина собака. Бабушка, наверно, прислала её за мной…

— Давай, я тебя провожу…

Донби перебрался жить во дворец. Сказал, что там более подходящий климат для зародыша в яйце. Ему выделили длинную комнату позади дворцовой кухни. Донби поставил там на круглый стол широкий кувшин, положил на его горловину яйцо и согревал его двумя головами. Бывало, что и засыпал так, раскинув на полу ноги.

Сушкин иногда ночевал у Донби — чтобы поболтать с Доном и Бамбало перед сном. Те знали немало анекдотов и небылиц. Пришёл он сюда и сейчас. Но не для пустой болтовни. Хотел выяснить побольше, прежде чем объясняться с вероломным капитаном Поддувало.

Он сказал с порога:

— Донби, ты знал, что снимается кино?

— А? — страус поднял от яйца об головы. Растопырил ресницы. Они были длинные, пушистые и… наивные такие.

— Я говорю: вы, Дон и Бамбало, знали что идёт съёмка фильма?

— Р-л-разумеется, знали…

— А ты разве не знал? — удивился Бамбало.

Да, они все-таки жили в каком-то своём мире. В мечтах о далёкой Африке и о наследнике-страусёнке.

Надо было дождаться утра. И тогда уж…