Пироскаф «Дед Мазай»

Сушкин лёг в углу на мешковину с застрявшими в ней пёрышками. Сунул под голову мешок с крупой. Набросил на себя чей-то старый пиджак… Была и нормальная постель, но Сушкин решил спать вот так. Раз он такой всеми обманутый, брошенный и несчастный… В нем сидела едкая и щиплющая жалость. К себе, к пироскафу, к приключениям, которые оказались ненастоящими. Больше всего — к себе. Которому врали каждый день. Играли с ним, как с бездомным котёнком…

Он готовил для капитана беспощадную речь про измену. Даже вспомнил такое книжное слово — «вероломство»… А Юге он не станет говорить обидных слов: не повернётся язык. Но все же придётся сказать: «Эх, ты. А говорил, что друг…».

Здесь намокли глаза, но в этот момент послышались шаги (знакомые такие шаги!), и ресницы вмиг высохли. Сушкин замер под пиджаком.

Капитан Поль остановился над Сушкиным.

— То-ом! Ты почему такой… беспризорный?

Тогда он пружинисто встал. Расставил ноги, прижал локти, глянул в лицо Поликарпу Поддувало, чтобы сказать в с ё! Вобрал воздух… сел на корточки, привалился плечом к стене и заплакал навзрыд.

О предательстве

Капитан согнулся, взял Сушкина большими ладонями. Тот перестал громко плакать, но не стал сговорчивым, не обмяк, а, наоборот, затвердел. Стал, будто вырезанный из одной кости. Дядя Поль его таким и унёс в комнату, где Том жил во дворце. Положил скрюченного на атласную постель, к стене лицом. Включил свет. Сушкин замер.

Капитан постоял над ним и сказал:

— Я понял. Ты догадался о киносъёмках.

Сушкин рывком сел. Слезы слетели с ресниц, как дробины. Каплями украсили старый капитанский свитер, от которого пахло табаком.

— Плевать мне на кино! Я узнал о предательстве!

— Я понимаю, — кивнул дядя Поль. — Ты думаешь, будто тебя заманили, обманули, продали…

— А разве не так?!

— Наверно, ты имеешь право это думать…

— Ещё бы!

— Том! Но все хотели, как лучше…

Том беспощадно сказал:

— Когда врут, обязательно говорят: «Хотели, как лучше»…

— Думали всё объяснить позже. Чтобы сделать тебе сюрприз…

— Врать-то — не якорем в носу ковырять.

— Том, вот в чем дело. Когда студия зацепилась идеей за тебя и за пароход, режиссёры сказали: пусть мальчик ничего не знает. Он будет вести себя раскованно, как в настоящей жизни. А потом уж объясним ему и доснимем оставшиеся сцены…

— Ага! Разбежался я сниматься в их оставшихся сценах!

— Ну… это дело твоё. Я их предупреждал, что ты можешь отказаться и тогда я не буду виноват. Они берут риск на себя. Это указано в контракте…

— В каком ещё контракте?!

— В договоре, который я подписал со студией…

— Вместо меня, да?!

— Ты же несовершеннолетний, а я вроде как ответственное за тебя лицо… Надеялся: вот выйдет фильм, станет Том Сушкин кинозвездой, всем от этого будет радость…

— Да какая радость?! Сплошное вранье! Вы ведь не меня обманули, а всё… всё, что было. Я думал — настоящее путешествие, настоящие приключения, настоящий пироскаф. Он и сам так думал, потому что живой! А вы из него тоже сделали киношный мультик! Мне теперь и бескозырку надеть будет стыдно!..

— Том, да почему? Ты послушай…

— Не буду я слушать!.. — Он всхлипнул опять.

Протиснулся в дверь Донби, повертел головами.

— Поликар-л-п, а в чем пр-л-ро-м-блема? Р-л-разве Тому не сказали пр-ло кино?

— Сами не видите, что ли?! — взревел дядя Поль.

— Поликарп, ты идиот, — мягко сообщил Бамбало.

— Я?! Идиот?! Да! Всегда во всем виноват Поликарп! Хочешь сделать лучше, а говорят — идиот! А где были вы? Со своими двумя умными головами?!

— Нам в них и не пр-л-иходило…

— Ну да! Ваши головы или в кадке с песком, или в грёзах о саванне! Или в мечтах о птенце из краденого яйца! Такой же будет балбес!

— Поль, ты не трогай птенца, — незнакомым голосом попросил Бамбало.

Капитан встряхнулся:

— Ребята… я это… давайте спать. Ничего мы сейчас не решим. Надо на свежую голову… Том, ты ужинал?

— О, Господи… — сказал Сушкин.

Конечно, Сушкин уснул не сразу. Долго ещё всхлипывал и ворочался. Потом положил ухо с колечком на ладонь, успел подумать ещё, как одиноко сейчас «Деду Мазаю», и провалился в серое ничто…

Проснулся рано. За окном орал дворцовый петух Фемистокл. Светило солнце. Ну, будто ничего не случилось!

Сушкин потёр ладонями лицо и вышел на дворцовую галерею. Там стояли чугунные пушки старинного вида (просто так, для красоты). На крайней пушке сидел Юга. Он сразу встал.

Шагнул навстречу.

Неспокойное было у наследника Юги лицо. С припухшими глазами — будто он не спал.

— Том… что-то плохое случилось, да?

— С чего ты взял? — набычился Сушкин.

— Я чувствую… Я всю ночь это чувствовал.

Сушкин молчал. Надо было огрызнуться и в то же время тянуло к Юге, будто по-прежнему друзья…

Юга осторожно сказал:

— Том, ты плакал?

— Ещё бы!

— Почему?

— А ты не знаешь?

— Нет!

— Не знаешь про кино, в которое меня засунули, как… в мышеловку?

— Том… какое кино?

Правда не понимает или притворяется?

— Будто совсем-совсем не знаешь ничего? Ни про сценарий, ни про тайные камеры!

Юга встал очень прямо. Пригладил на груди водолазку с золотым муравьём. Левую ладонь прижал к бедру, два пальца правой наискосок приложил ко лбу. Сушкин знал: это рыцарский жест — когда человек даёт самое честное слово. Он даже сам невольно встал прямее.

— Том, я клянусь… Я не знаю совершенно ничего.

Как же стало хорошо!..

До этой минуты в жизни было только плохое. (Нет, не только, была ещё Катя, сестрёнка, но в ней Сушкин ощущал лишь хрупкость и беззащитность. Чем она поможет?) А сейчас Юга — вот он… Как могла появиться мысль, будто он хитрит?!