Писатели Востока — лауреаты Нобелевской премии
Шрифт:
Дело в том, что понятие жанра в отношении многих современных произведений литературы (особенно модернистской, склонной к экспериментаторству) часто весьма условно и неопределенно. Гао Син-цзянь, например, говоря о романах Джойса и Кафки, никогда не давал жанрового определения их произведениям («Улисс» и «Замок»). И действительно, роман Джойса хотя и намекает на некое «путешествие» (поэтому в его романе и фигурируют персонажи с именами греческого эпоса), однако на самом деле Стивен Дедал путешествует вовсе не в реальном географическом пространстве, а прежде всего на «географической карте» своего внутреннего мира, то есть в своих мыслях и переживаниях, поэтому время в романе — вещь чисто условная.
В «Чудотворных горах» путешествие как будто реальное, однако в значительной степени оно отражает состояние души героя-автора. «Травелогический фон» здесь играет роль довольно условную: читатель ждет не столько то, что автор увидит, сколько то, что он, увидев, почувствует, вообразит. В произведении эссеистического характера обычный сюжет в своем классическом виде (как цельная и законченная структура, четко оформленная композиционно) вовсе не обязателен. В
155
Лихачев Д. С. Слово к потомкам. — Джойс Дж. Дублинцы. М., 2007, с. 363.
Тайваньский литературовед Ма Сэнь, автор предисловия к китайскому изданию «Линшань» (Тайбэй, 1996), и упомянутый выше литератор Лю Цзай-фу называют роман Гао «прозой нового типа» (синъши ды сяошо). Лю Цзай-фу связывает «экспериментальный» характер романа с особым художественным видением автора, что отличает этот «новый стиль» не только от «Исповеди» Руссо, но и от художественной манеры современных писателей, таких как Сартр, Хемингуэй, Камю, Джойс и Кафка [156] . В одной из своих статей Гао говорит и о «синтетической форме» романа, что действительно ближе всего соответствует художественному стилю произведения, который на самом деле несколько необычен: ему свойствен тот «литературный полижанризм», который наблюдается в прозе джойсовского типа. Особенность этой прозы — наличие в произведении нескольких пластов, или художественных уровней (своеобразное сплетение описательного дискурса и монологической речи — нарративы внешнего и внутреннего вида) [157] . Эти пласты создают ту художественную многоплановость, которая отличает произведение Гао Син-цзяня от других произведений романного типа.
156
Лю Цзай-фу. Создание Гао Син-цзянем новой формы прозы. — Гао Син-цзянь лунь (О Гао Син-цзяне). Тайбэй, 2004, с. 150.
157
М. М. Бахтин в одной из своих статей заметил, что роман в своем развитии «поднялся до своих вершин», имея в виду, в частности, прозу Джойса и Кафки с ее «полифоническим звучанием». См.: Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 5. М., 1966, с. 134. В известной степени эта особенность присуща и прозе Гао Син-цзяня.
«Внутренний нарратив» (размышления, воспоминания, думы автора), в котором отражается духовный (внутренний) мир человека (его нэйсинь ‘внутренняя душа’), составляет важную сторону идейно-художественного содержания «Чудотворных гор». Именно на этом поле реализуются экзистенциально-философские взгляды автора на природу человека, его мироощущения и чувства. Внутренний мир раскрывается в монологах героя («я» условного автора) или диалогах его с альтер эго, который фигурирует в романе как «ты». Наличие «я» и «ты» (своеобразный смысловой бином) создает тот поток «внутренней речи», который Гао называет «словесным потоком» (юйянь лю), а не общепринятым понятием «поток сознания». При этом автор заменяет имена героев (или героя) своеобразными условными знаками (а не местоимениями, дабы не связывать их с лингвистическими понятиями), именуя их жэньчэн — «самоназвание» (букв. «человеконазвание»), что придает повествованию некий обобщенный характер. Этот прием в философии объясняется Хайдеггером и Ортегой-и-Гассетом, используется в текстах Ницше, в его «Заратустре» («О презирающих тело», где автор размышляет на тему «я-тело-душа»), порой встречается в литературе (например, у Набокова). Гао использует его как никто другой — особенно широко. Он подробно говорит о нем в эссе и даже в самом романе. В гл. 62 читаем:
«Ты знаешь, я всего лишь говорю сам с собой, чтобы как-то ослабить и развеять тоску. Ты знаешь, от моей тоски нет никаких лекарств, она неизлечима. Никто не может меня спасти, я могу обратиться лишь к самому себе, как к собеседнику.
В моем пространном монологе (дубай) только ты и есть, с кем я могу побеседовать. Человек прислушивается к своему „я“, к самому себе. „Ты“ — всего лишь моя собственная тень. Я слушаю „тебя“, то есть самого себя, потому что ты такой же, как и я: ты тоже не в состоянии перенести тоску — вот и ищешь собеседника» [158] .
158
Чудотворные горы, с. 541.
К художественному приему «самоназвание» Гао обращается неоднократно в статьях и эссе, в частности в интересной статье «Литература и учение о Сокровенном (сюань-сюэ)»:
«В романе „Чудотворные горы“ „самоназвание“ (жэньчэн) заменяет самого
человека (жэньу), тем самым психологические чувствования (понятие синьли ганъшоу — чувственное или психологическое восприятие — часто встречается в работах Гао, когда он рассуждает об эмоциональном, чувственном восприятии жизни. — Д. В.) заменяют сюжет, и благодаря изменению настроений упорядочивается сам стиль, а неосмысленное изложение (цзяншу) истории как-то само собой формируется в собственно литературную историю, несколько похожую на записки о путешествии в форме монологической речи» [159] .159
Без «измов», с. 197.
Из этих слов видно, что автора волнует не столько сюжет как структурно и логически завершенное литературное пространство, сколько выражение в повествовательном дискурсе эмоционального состояния человека, его духовного мира. В этой же статье Гао пишет: во время своих путешествий «с целью сбора материала для книги… я получил первый уровень/пласт структуры своей книги, а именно „я“ как указание на первое жэньчэн и „ты“ — второе жэньчэн. Первое („я“) путешествует в реальном мире, а второе („ты“), производное от первого, — это дух, странствующий в воображаемом мире [то есть мире образов]» [160] .
160
Там же.
«Скитания духа», о чем пишет Гао, это и есть тот уровень (или пласт) повествования, который отражает многомерный внутренний мир героя-автора, воспроизведенный в его думах и воспоминаниях. Он создает другое видение явлений действительности, стереоскопичность и объемность образов, их многогранность [161] . При этом изображенный внешний мир субъективизируется, наполняется чертами психологизма благодаря переносу чувствований лирического героя («я») на внешний мир. Присутствие в произведении «анонимных» героев создает некую обобщенность повествования, поскольку герой (герои) предстает не как конкретный человек, а как человек вообще. Такое обобщение формирует и заостряет философский контекст произведения, в нем высвечиваются такие философско-экзистенциальные темы, как, например: человек и его существование, человек и его судьба, человек и природа. Несомненно, все это сближает роман Гао Син-цзяня с произведениями западных классиков XX в. (Пруст, Камю, Кафка). Хотя китайский писатель и говорит (при этом весьма осторожно) о близости своего творчества к западному модернизму, он в то же время всячески подчеркивает свою приверженность духовным традициям Востока. Вот почему и свою статью о романе Гао связал с китайским учением о Сокровенном, с учением Лао-цзы, Чжуан-цзы и учением чань. В них он видит особое состояние и проявление природы и характера человека. «Странствие духа» — это по сути поиски смысла бытия, а скитания в горах Китая — попытки писателя понять свою собственную жизнь.
161
Вполне вероятно, что Гао известна книга философа и литературоведа Поля Рекёра «Я сам — как другой» (М., 2008), в которой французский ученый говорит о содержании повествовательного «я» и его модификациях, а также затрагивает проблему уровней литературного дискурса.
В связи со сказанным выше особый смысл приобретает само название романа — «Линшань» («Чудотворные горы», «Горы/Гора духов»). Это метафорическое название имеет самое непосредственное отношение к содержанию произведения. Линшань — это своего рода вожделенная цель странствий автора-героя. Однако характерно, что эта цель появляется у героя как бы случайно: поначалу он и сам толком не знает, куда и зачем едет (а точнее, бредет в этой жизни). Добравшись до небольшого уездного городка, затерянного в горах, герой («я» — «ты») говорит: «Ты сам толком не знаешь, зачем ты сюда приехал», — и лишь спустя некоторое время неопределенность рассеивается. В вагоне поезда у него случайно завязывается разговор с одним из пассажиров, который рассказывает ему о Горе (Горах), где человек будто бы попадает в другой мир:
«Тот человек сидел напротив него, держа в руках кружку с чаем… Ты его спросил, куда он едет. Он ответил, что в Линшань.
— Куда-куда?
— В Линшань. Лин (дух, душа) входит в слово линхун, что значит „душа“, а шань (гора) — в шаньшуй (горы и воды).
Ты снова спросил, где же находится это место.
— У истоков Юшуя (Реки Прекрасной), — ответил он, широко раскрыв глаза.
Но где находится эта Юшуй, ты тоже не знал, однако расспрашивать незнакомца было как-то неудобно, и ты лишь кивнул головой» [162] .
162
Чудотворные горы, с. 4.
Собеседник стал подробно объяснять, как добраться до тех диковинных мест: сначала надо ехать на машине до селения Уичжэнь, потом сесть в джонку и плыть по реке до ее верховьев. А название селения имеет скрытый смысл: ведь уичжэнь можно расшифровать как «нет такого селения», то есть название выдуманное и ассоциируется со знаменитым Персиковым источником великого поэта Тао Юань-мина. В этом утопическом крае живут счастливые люди, в свое время покинувшие тревожный и суетный мир, и всё там пребывает как в первозданном мире: