Пишется история Сибири

Его первая отличительная черта заключается в том, что новый металл (железо), судя по результатам радиоуглеродного анализа угля, взятого из поселения в пади Семипятной, появился в Приморье много ранее, чем можно было предполагать — не в I–II веках до н. э., а в X—XI веках до н. э., а может быть, еще раньше.

Можно думать, что железо пришло на наш Дальний Восток из Малой Азии от хеттов, через Индию или Тибет, может быть, через Монгольские степи.

Вторая особенность этого процесса состоит в том, что хотя железо здесь и опередило бронзу, но при этом не вытеснило ее. Оно, по-видимому, получило распространение столь быстро и внезапно, что рядом с железными и бронзовыми орудиями еще долго употребляли шлифованные каменные топоры и тесла. Если бы на полуострове Песчаном вместе с многочисленными топорами и наконечниками стрел не были обнаружены железные кельты, это поселение пришлось бы отнести к неолиту, а не к железному веку. Что касается соотношения бронзы и железа, то, как это было и в соседней Маньчжурии, в середине железного века (V–IV века до н. э.) оружие здесь выделывалось из бронзы, а земледельческие орудия (кельтовидные тесла) из железа. Об этом свидетельствует погребение с бронзовым оружием и каменными топорами, найденное на Голубиной сопке в долине реки Майхэ, и находка в поселении у хутора Патюкова, вблизи города Артема, обломков бронзового клинка, такого же сосуда, и единственного в своем роде слитка олова.

Эти находки заставляют применять к Приморью обычные в археологии для того времени (конец II и начало I тысячелетия до н. э.) термины «бронзовый» и «железный век» только условно, не так, как в соседних степях и в таежной зоне Сибири.

На Амуре, тем не менее, как показали находки в Кондоне и на реке Эвуре, а также у Благовещенска, культура бронзового века все же существовала. Население этого таежного района проходило тот же путь развития, что и в соседних таежных областях Сибири: от камня к бронзе, от нее — к железу.

В другом поселке на крутом левом берегу Амура вблизи Амурского санатория в городе Хабаровске при раскопках найдена небольшая, но крайне интересная коллекция глиняных изделий-моделей, передающих формы реальных бытовых предметов. Может быть, это были шаманские принадлежности — амулеты или культовые изображения. Может быть (и это всего вероятнее), перед нами игрушка древнего мальчика. Но, независимо от их конкретного назначения, эти вещи дают возможность судить о том, что вообще трудно представить по обычному материалу, которым располагает археолог, об этнической принадлежности обитателей мертвых поселков раннего железного века в долине Амура. Перед нами в одной из землянок лежали модели трех бытовых предметов, изготовленных из глины, — защитного щитка для стрельбы из лука, лодки и детской колыбели. И все эти три предмета несли на себе четкий отпечаток определенной этнической культуры, в недрах которой они возникли и «индикаторами» которой являются. Эти вещи, как показатели этнической принадлежности, по-своему не менее выразительны, чем, например, орнаментальные мотивы и композиции. Они характерны для культуры определенного типа — лесных охотников Сибири. А среди них они более всего типичны для коренных племен Восточной Сибири — тунгусских племен, распространенных от Амура до Енисея. Защитными щитками, как найденный на поселении у Амурского санатория, только лишь костяными или металлическими, до недавнего времени пользовались стрелки лесных племен Сибири и Дальнего Востока.

Еще важнее с этногенетической точки зрения модели лодки и колыбели. Лодка, вылепленная гончаром из поселка у нынешнего Амурского санатория, точно передает очертания и форму тунгусской лодки-берестянки, сшитой из полос вываренной бересты и промазанной по швам берестяным варом. Изобретение берестяной лодки позволило пешим охотникам освоить глубинные пространства, мелкие речки и озера, богатые рыбой и мясным копытным зверем. С тех пор вместе с берестяным чумом и берестяной посудой она стала символом подвижной жизни таежных охотников и рыболовов. Такая лодка, а вместе с ней чум — «джу» сопровождает их от рождения до могилы. Недаром на старинных могилах тех же нанайцев можно видеть те же берестяные полотнища чумов, а то и целые лодки.

Колыбель, послужившая прототипом для глиняной модели из поселения в Хабаровске, тоже является исконно тунгусской. Она была той исходной основой, на которой со временем возникают все остальные варианты этих колыбелей, приспособленных уже не к бродячей лесной жизни с переездом верхом на олене, а обусловленных возникновением нового оседлого уклада жизни. Отсюда следует ряд важных общеисторических выводов. В первую очередь эти выводы касаются происхождения тунгусских племен и взаимоотношений между ними: родина всех тунгусов была не на юге, а на севере.

Возникновение оригинальной и высокой культуры раннего железа на нашем Дальнем Востоке явилось не только событием огромного значения в этнической истории его населения, но и существенным рубежом в его хозяйственной и общественной жизни. Окончательное вытеснение каменных орудий из основной сферы хозяйственной жизни, земледельческого производства послужило толчком для прогрессивных сдвигов, которые в конечном счете на основе всего предшествующего развития привели к возникновению принципиально нового классового общества, а вместе с ним и государства. В зеркале археологических памятников можно видеть, как весь этот исторический опыт, накопленный населением Дальнего Востока, привел к зарождению у него собственных первых государств. Решающий перелом происходит в первых веках нашей эры, когда на Дальнем Востоке и в соседней Маньчжурии были широко расселены племена, носившие общее название — мохэ.

До тех пор на протяжении тысячелетий общественные отношения характеризовались здесь устойчивым существованием общиннородового уклада. Огромные поселки из жилищ, группировавшихся как «соты в улье», обширные коллективные дома, в которых обитали десятки людей, — все это убедительно свидетельствует о жизни родовой общины, о крепости кровно родственных связей.

Теперь же, вместо огромных густо заселенных домов получают распространение малые жилища с одним центральным очагом. Это свидетельствует о глубоких переменах, о переходе от материнского рода к отцовскому. Таковы жилища в пади села Куркунихи, в Осиновке, в Приморье, а также многочисленные жилища в мохэсских поселках на Амуре, в районе Благовещенска.

За этим переломом в общественной жизни следуют и иные, более значительные перемены. Не случайно уже в мохэсское время здесь обнаруживаются, согласно письменным источникам, первые трещины в родовом укладе и зачатки государственности. И не случайно, будучи еще только на пороге государственной жизни, мохэсские племена вступили в сношения с другими странами и народами как самостоятельная политическая сила. В летописях сохранилось характерное сообщение о том, как мохэсцы явились к китайскому двору и начали военный танец. Увидев его, император сказал своим вельможам: «Между небом и землей есть же такие существа, которые только и думают о войне. Впрочем, владения их очень удалены от Срединного государства» (Китая).

Известно и то, что, когда во время войны Китая и Кореи корейские войска и их союзники мохэ были разгромлены, император пощадил корейцев, а мохэсцы были беспощадно казнены. В них император Китая видел самых опасных своих врагов. Впрочем, иногда и китайцы не прочь были использовать храбрость своих соседей как наемников в борьбе, например, с тюрками Монголии. Но сами мохэ не были подданными Китая, и их страна оставалась независимой.

Для характеристики культурно-политических взаимоотношений мохэ с соседними народами существенно, что они были исторически связаны не только с Востоком, но и с Западом, с теми степными народами, которые явились основой для современных казахов, киргизов, туркмен и других тюркоязычных народностей Советского Союза.

В ходе своей дальнейшей жизни такие государственные образования, как Бохай и чжурчженьская империя Цзинь, а также государство киданей Ляо, уже с первых шагов выступают на исторической арене как суверенные и независимые государства. Эта независимость выражается прежде всего в том, что они создают собственную экономику, самобытную национальную культуру, национальную письменность, оригинальную литературу, свои законы и обычаи. Столь же ярко выражена их суверенность в политике. Уже второй правитель Бохая бросает вызов самолюбию танского двора. Он принимает для своего правления императорский девиз, «няньхао», чем ставит себя наравне с императором Китая. Бохайцы ведут независимую внешнюю политику и осуществляют постоянную дипломатическую связь с императорским двором в Японии.

Еще более резко выражена эта черта в деятельности чжурчженей. История чжурчженей — одна из самых ярких глав в летописи нашего Дальнего Востока. В пору его расцвета чжурчженьское государство простиралось от Амура до Хуанхэ, захватывая также и часть Монголии. Это время было периодом наибольшего подъема экономики и расцвета культуры. Всюду виднелись пашни, сады и луга, на которых паслись табуны рогатого скота и лошадей — гордость чжурчженей.

На огромных пространствах, входящих в состав империи Цзинь, первобытное натуральное хозяйство уступило место более передовому, с широким употреблением денег. В стране была проложена разветвленная сеть колесных дорог. Следы их можно было еще недавно видеть в районе Уссурийска, а также в других местах Приморья. Родоплеменной строй, примитивная система управления, характерная прежде для чжурчженьских племен, со временем сменилась хорошо разработанной и сильной административной системой, основанной уже не на устном обычном праве, а на писаных законах цивилизованного общества. Столь же активно действуют чжурчжени и в международной и политической жизни своего времени. Они не только открыто выступают как соперники сунского двора (династии, правившей тогда Китаем), но и ставят под угрозу и самое существование сунской империи. Чжурчженьские феодалы сумели расширить свои владения почти до берегов Янцзы, а в ходе борьбы увели с собой в плен одного за другим двух сунских императоров и весь их двор, начиная с принцев крови, министров, кончая евнухами и астрологами.