Письма 1886-1917

Халютина отпрашивается в отпуск в самое важное время репетиций «Жизни Человека» и пр.

Труппа распускается, и ее небрежность остается без всякого взыскания с нашей стороны.

В это же самое время, ради репетиций «Иванова» ¹, чтобы не пропускать их, я устраиваю с большим трудом заседания фабричные по вечерам. Думаю, что у меня больше дел и сторонних обязанностей, чем у Бутовой и Грибунина.

Несколько лет назад я уехал от умирающей матери ради театра. Я играл в тот день, когда она была привезена в Москву и лежала в церкви. Я уже месяц не могу найти времени, чтобы съездить к доктору, чтобы заказать себе платье.

Или всем дозволить дисциплинарную распущенность, или никому.

В силу всего сказанного я как член труппы выражаю протест гг. Грибунину и Бутовой и считаю себя оскорбленным ими за неуважение к моему труду и за нарушение товарищеской этики.

К. Алексеев

2 октября 1907

271*. Вл. И. Немировичу-Данченко

Октябрь (до 12-го) 1907

Москва

Дорогой Владимир Иванович!

Подаю свой голос за «Росмера», если пьеса будет ставиться с лучшими актерами и в каких-нибудь новых тонах.

Кстати, обращаю внимание на один вопрос, который не дает мне покоя. Нам нечего везти в Петербург, без которого не прокормиться. «Борис Годунов» — неперевозим ¹. «Жизнь Человека» — заиграна. «Синюю птицу» — перехватят. Благодаря отсутствию конвенции ее переделают с русского подлинника, как только она появится в печати, и тот же Мейерхольд.

Ваш К. Алексеев

272*. Вл. И. Немировичу-Данченко

24-11-1907.

24 ноября 1907

Москва

Дорогой Владимир Иванович!

Простите, что задержал Вас ответом.

Вернулся поздно, утомился на фабрике, болит голова.

1) Гзовская известила меня о том, что Мария Николаевна была у нее. Она не придает значения происшедшему инциденту и — удовлетворена ¹.

Чтоб доказать это, она заедет к Марии Николаевне.

Хоть я и жалею о том, что Мария Николаевна выбрала домашний, а не более достойный, официальный способ для окончания конфузного для нее и театра инцидента, тем не менее эту часть моего требования я считаю поконченной.

2) Если Н. Г. Александров как пайщик и режиссер удовлетворен письмом Марии Николаевны, я считаю и эту часть моего требования выполненной.

3) От переговоров и извинений Марии Николаевны я отказался совсем не потому, что я отношусь к ней плохо.

Напротив. Не всегда добрые чувства высказываются одними одобрениями.

Я поступил так, чтобы образумить ее, пока еще не поздно. Она не знает артистической этики, а без этого знания нельзя быть актрисой.

Пока я в театре, я буду со всею строгостью относиться к ее поступкам в стенах того здания, в котором мы служим общему делу. Так воспитывались Щепкины, Федотовы, Ермоловы. Так воспитал себя и я сам. Такого же строгого отношения я прошу и для моих учениц, будь то Гзовская, Барановская и пр.

Чем строже этика, тем порядочнее отношение к искусству, в противном случае театр превращается в забаву.

Мое отношение к Марии Николаевне — отношение старшего к младшей, опытного к начинающей.

Мне бы очень хотелось, чтобы Мария Николаевна знала и задумалась об этом.

4) Остается еще одно необходимое для меня условие. Оформить поступление Гзовской, ее право посещения репетиций и спектаклей, ее право заниматься в театре (т. е. брать уроки у меня и у Александрова), конечно, постольку, поскольку эти уроки не мешают работе театра и школы.

Я убедительно прошу покончить с этой формальной стороной поступления Гзовской в ближайшие дни.

Как я уже заявлял на заседании 16 августа, Гзовская просит то жалованье, которое получает в императорском театре, т. е. 3000 рублей.

С разрешением этого последнего вопроса я согласен взять свое заявление обратно.

Для заключения — я добровольно даю Вам такое обещание, как знак уважения и доверия к Вашей деятельности в театре. Если когда-нибудь я очутился бы в Вашем положении, а одна из моих учениц в положении Марии Николаевны, я скажу ученице: «Вы совершили неприличный и оскорбительный для театра поступок и потому обязаны немедленно его исправить, согласно требованию того, кто создал это дело и составляет его душу. Вы обязаны, не выходя из этой комнаты, написать или требуемые извинения или прошение об отставке».

Буду счастлив, если заслужу от Вас такое же доверие к себе, хотя бы в те трудные минуты, когда приходится отрывать от сердца то, что приросло к нему за 10 лет, о чем мечтал всю жизнь.

Если я решился на такую операцию, значит, у меня есть серьезные мотивы, которые заслуживают внимания.

Такого отношения я не заслужил и виноват в этом — сам я.

Я плохой директор. Я слишком слаб.

Ваш К. Алексеев

273. Л. М. Леонидову

Г-ну Л. М. Леонидову

Декабрь 1907

Москва

[Замечания по спектаклю «Жизнь Человека»]

Переставил стул по приказанию режиссера. Найти повод. Например, так сердит на жену, что не хочет сидеть за одним столом.

Бегают глаза. Это одна из прежних привычек, которая может потянуть на старый тон. Когда сердитесь, старайтесь смотреть в одну точку.

«Кто не любит ветчины» — пропадает. Раньше вы этой фразой говорили, рассердясь на нее: «ты дура», и отворачивались от нее.

Как жаль, что Вы мало капризничаете и отпихиваетесь, когда сами себя браните. Хотелось бы, чтобы Вы повернулись к ней спиной.

Бросил перчатку — отлично. Напрасно после сделал излюбленный театральный жест.

Вызов хорош, так как без жеста и без крика.

«У нас бумаги нет» — хорош тон, но фраза пропадает за скороговоркой.

О замке в Норвегии — постепенно увлекаться и опьяняться стихами, поэзией и скандировкой слов. Доходить до бешеного темпа.

Тон и движения хороши.