Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Письма к Василию Розанову
Шрифт:

Хорошее издание От. Климента здесь все истощилось, а в Москве оно почти не продавалось, ибо от. Амвросий в течение многих лет раздавал ее даром людям образованного класса.

Есть у меня плохое издание, — не знаю, послать ли его вашему брату или нет? Очень уж скверно издано в Варшаве (в 80-м году).

Еще раз прощайте.

Видите, как вы ошиблись, предполагая, что я тягощусь писать письма? Право, это гораздо приятнее, чем писать статью для печати. Пишешь письмо к единомышленнику или к близкому, с убеждением, что возбудишь или сочувствие, или живое возражение; пишешь статью для публики, — знаешь, что встретишь или удивленное непонимание, или насмешки над «оригинальностью» и «чудачеством» своим, или обвинения в «парадоксальности», или чаще всего пренебрежительное молчание…

Прибавьте к этому 60 лет, лень, недуги, полнейшую обеспеченность спокойной и уединенной жизни, а главное, постоянную боязнь согрешить на краю могилы излишними волнениями литературного самолюбия, — и вы поймете, почему гораздо приятнее писать Фуделю, вам и некоторым другим людям, чем для печати: как-то нравственно чище, безгрешнее, бескорыстнее.[34]

Ваш

К. Леонтьев

Письмо 4. 5 июня 1891 г., Опт. п

Не 5 и не 7 строк, как вы желаете, а 75 000 написал бы я вам, дорогой и милый, добрый Василий Васильевич!.. Если бы не был так слаб… Болен я всегда, вот уже 20 лет, но заниматься мне это не мешает, кроме некоторых дней особого изнеможения или уныния. (Вот и теперь я в таком состоянии)… Мыслить и сочинять, читать серьезное не могу; но для письма, и тем более вам, всегда найдутся силы… Поэтому не болезнь причиной тому, что вы долго не получали от меня вестей, а ваши собственные распоряжения… Тотчас после вашего последнего письма я вам ответил в Елец, потом послал вам туда же 3 экз. моего Сборника и столько же брату вашему в г. Белый. Сверх того я в Елец же недавно послал еще одно вам письмо с деловым вопросом: не желательно ли вам место при одной из московских гимназий? У меня «есть рука» по мин. народи, просвещения, и я могу по крайней мере «попытать счастия». Удастся, — хорошо, не удастся, — ваше положение не ухудшится…

Статью вашу обо мне (от которой, конечно, я в восторге!) не осмелился возвратить вам, не смотря на то, что заметки к ней давно готовы; ибо вы сами не велели возвращать ее до востребования… Куда вы уезжаете, вы мне не сказали; а все посланное мною вам в Елец, разумеется, лежит там, на почте, и будет возвращено мне, если вы немедленно не напишете в почтовую елецкую контору, чтобы вам все выслали на ваши Воробьевы горы…

«Обижаться» же мне на вас не только не за что, но так как монахи приучили меня в самом деле часто молиться, то я каждый день (иногда и не по разу, а чаще) молюсь, чтобы вы не переменились ко мне и не оставили бы меня на краю могилы без вашей поддержки и без ваших (неслыханных еще ни от кого другого) утешений… Какое тут «негодовать» или «сердиться»! Тут надо свечки ставить или песни петь бравурные… Простите, что сегодня больше не могу ни слова написать… Изнемогаю и телом, и духом… Отчасти и от африканской жары…

У меня гостит теперь молодой доцент моек, университета Анатолий Александров (27 лет), друг и ученик мой… Он до того восхитился вашей статьей и вашими письмами, что, если бы не это письмо ваше, извещающее, что вы под Москвою, то он непременно бы заехал к вам в Елец знакомиться… (Он едет к родным в Белев).

Боже! Доживу ли я до того, чтобы видеть вашу статью оконченной и напечатанной! Варваре Дмитриевне мой искренний поклон с просьбой не «ревновать» ко мне и не мешать вам мною, грешным, заниматься!

Обнимаю вас крепко.

Ваш К. Леонтьев

Письмо 5. 13 июня 1891 г., Опт. п

Неоцененный и неожиданный друг (позвольте вас иногда и так называть), буду для ясности отвечать по пунктам…

1. Ваш портрет… Я очень доволен им… Выражение вашего лица напоминает мне Нонина, бывшего сослуживца моего в Турции, консула в Янине и Черногории, потом министра-резидента в той же Черногории, потом посланника в Бразилии, а теперь временно состоящего в Петербурге при министерстве иностранных дел. Это он пишет в Русск. Обозр. политические статьи под псевдонимом «Spectator»[35]. Если вам они попадались, то вы, конечно, видели, как он сочувствует моим отрицательным взглядам на славян. Это один из самых прямых и добросовестных умов, каких я только знал. У него глаза какие-то ясные, честные, твердые и как бы удивленные (полагаю, от безхитростного внимания, — «внимание для внимания», «понимание для понимания» и т. д.). Ваши глаза (на фотографии) напомнили мне его глаза. Только носик ваш, кажется, не очень красив, — слишком национален, если не ошибаюсь…

2. Ваша статья… Еще прежде получения вашего последнего письма, я уже сделал к ней примечания на особых листах. Часть их касается до вас, часть до меня. Вам я делаю замечания только стилистические; это мой «пункт». О себе кое-что кратко биографическое, ибо в этом вы по незнанию фактов немного ошиблись. (Например, о моем «стремлении в центры деятельности»[36] и т. п.) По существу же я не только не могу почти ничего на вашу статью возразить, но не умею и даже… как-то боюсь вам выразить… до чего я изумлен и обрадован вашими обо мне суждениями!.. С самого 73 года, когда я в первый раз напечатал у Каткова политическую статью («Панславизм и греки»), и до этой весны 91 года я ничего подобного не испытывал! Нечто успокоительное и грустное в то же время! Если бы статья ваша была окончена и напечатана, то я мог бы сказать: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко!..»

Теперь еще, пока статья ваша не окончена и не напечатана, я, конечно, не могу этого воскликнуть; но я все-таки могу сказать: «Наконец-то после 20-летнего почти ожидания я нашел человека, который понимает мои сочинения именно так, как я хотел, чтобы их понимали!»

Не думайте, что отзывов о моих сочинениях не было вовсе; за последние 5–6 лет их было там и сям достаточно, и даже были весьма похвальные, но все это кратко, недоказательно, неясно и т. д. А главное, историческую мою гипотезу все старались обходить осторожным молчанием[37]. О предсмертном смешении[38] дерзнул серьезно отозваться только один Астафьев в публичных лекциях своих в 1886, кажется, году. На этих лекциях собиралось не более»30–50 человек, и то на половину по личному знакомству с Астафьевым. Успеха не было никакого, и

журнальная критика (даже и московская) не обратила на эти его лекции никакого внимания. Из 5 наиболее распространенных и наиболее влиятельных московских газет того времени («Моск. Вед.», «Русь», «Соврем. Изв.», «Русск. Ведом», и «Русск. Курьер») ни одна не сказала ни слова[39]. И это понятно отчасти: последние две (Р. В. и Р. К) — газеты, вполне европейски-прогрессивные и очень рады умолчать о том, чего совершенно ничтожным назвать нельзя, а хвалить невыгодно; что касается до Каткова, Аксакова и Гилярова-Платонова, то они все трое прежде сами слишком много послужили этому самому смешению[40],а потом сами же шаг за шагом стали от него отступаться[41],чтобы им легко было свыкнуться с таким коренным отвержением, какое выражается в моих книгах и в лекциях Астафьева (у него, впрочем, с оговорками).

Итак, и того единственного человека, который решился публично заявить о важности и правде моей гипотезы «вторичного»[42] смешения», — замолчали.

Лекции Астафьева изданы отдельными книжками; я их вам пошлю только на прочтение и подержание, но не в дар. Может быть, они вам пригодятся.

3. Ваши жалобы на то, что «печатание» оскверняет чистоту нашего внутреннего мира, меня тоже немного сконфузили… «Вот тебе раз! — подумал я, — а ну, как он и статью обо мне тоже сочтет осквернением! Вот утешит-то!» — Я не помню, искренно говорю, в каком именно смысле я писал вам, что предпочитаю дружеское письмо — статье для печати (я начинаю — увы — утрачивать свою, прежде превосходную память); но думаю, что это было вовсе не в таком идеальном смысле, в каком вы это понимаете, а в каком-нибудь более практическом (напр., любезный и скорый ответ на письмо, сочувствие и т. д.; виден непосредственный плод и приятно, а где видимый плод от статьи? Внимания, труда, напряжения мысли в 20 раз больше, а вознаграждение где? Самое верное — это хорошая плата, — ну, это, конечно, всякому и самому бескорыстному человеку годится не для себя, так для других. И только). Поэтому не приписывайте мне тех целомудренных чувств, которые вы в себе сознаете. Я их не сознаю в себе, а напротив того, очень люблю видеть свои труды в печати. Пока они дома, я чувствую, что они мои, и все недоволен ими; а в печати — они получужие, и тогда они мне гораздо больше нравятся. А просто лишь трудиться в 60 лет наскучило, и теперь, наприм., я в восторге от того, что от. Амвросий благословил мне до осени, до зимы и сколько даже угодно, ничего нового для печати не писать; несмотря даже на то, что по некоторым особым условиям нынешнего года это воздержание может весьма тяжело отозваться на кое-каких вещественных обстоятельствах. Понимаю очень ясно эту опасность, но пока она не настала, я спокоен и рад; «старец благословил; будет невыгодно и тяжело зимою, значит — нужно это испытание, обойдется все хорошо, тем лучше»! Возверзи на Господа печаль твою!» Но все-таки мне 60 лет («очень старый писатель», как вы говорите!), а вам 37. Избави меня Боже от вашего литературного «целомудрия». Это тоже «fatum» будет ловкий!

Здесь же кстати будет сказать и то, что и ваше сообщение о полной ясности понимания, при которой уже и писать не хочется, — тоже для меня не особенно ободрительно!.. «Нет, мол, я теперь так уж ясно понимаю Леонтьева, что разбирать его сочинение не могу!» Недурно будет это! Каким бы это средством — не знаю-туману вам напустить, чтобы поскорее пришла охота его рассеивать?

4. Вы напрасно думаете, что я, подобно Страхову, не читаю вашей книги О понимании. Я прочел внимательно половину и, по правде сказать, с Заключения-то и начал. Я нахожу, что вы пишете яснее многих других метафизиков. О правоте (вообще) вашей не берусь судить, недостаточно силен в этом, но родственность мысли чувствую на каждом шагу; неприятно мне было только то, что вы говорите против материальных чудес. Какое же без них христианство? Зачем до конца полагаться на нашу логику. «Credo quia absurdum!» Я же, прибавлю, и на других, и на самом себе видел вещественные чудеса. Если увидимся, — расскажу. И зачем это все понимать? И так уж мы стали в 19-м веке понимать, или, вернее, знать слишком много. Дай Бог, чтобы в 20-м веке более глубокое понимание некоторых привело к ослаблению знания у большинства (рациональный, развивающий обскурантизм). Впрочем, насчет чудес следует вашу терминологию употребить обратно: о чудесах полезно знать (факты), но понимать их избави нас Боже!

5. Еще одно приложение (ad hominem) этих ваших двух терминов: знание и понимание. О чудесах довольно знания; понимания не нужно. Совершенно иначе я отношусь к вашему желанию, чтобы рукопись ваша была возвращена вам только по востребованию. Знаю и, конечно, подчиняюсь воле хозяина рукописи, но не понимаю и желал бы понять «целесообразность» подобного распоряжения! Думаю так: если бы вы собирались куда-нибудь надолго из Ельца, то просто написали бы мне об этом, чтобы и письма в Елец не посылать пока. Значит, не в этом секрет. А что-нибудь одно: или вы с Варв. Дмитр. сами сюда сюрпризом собираетесь (так думает одна молодая дама, принимающая участие в моих делах и сношениях), или (так я думаю) — это опять-таки «ревность» Варв. Дмитр. «Подожди возвращать рукопись, а то слишком опять займешься этим несносным старым писателем!» Понимаю и это. И хочу надеяться, что это даже к лучшему для меня, забудете немного, мысль ваша затемнится на время, захотите опять умственной борьбы, разъяснения самому себе и сядете кончать.

6. Эпиграф из Герье[43] жертвую вам на растерзание, но посвящение Филиппову — нет, нет и нет! Вы не знаете, что значил для меня этот человек в течение 10 и более лет. Ведь нельзя же дойти до такой ненормальности, чтобы писать только для себя, а я некоторые подобия откликов стал слышать только лет 6–7 тому назад. Только у Филиппова я уже с начала 70-х годов видел и ясное понимание моих целей[44], и горячее, твердое, деятельное участие. Не позволительно быть неблагодарным.

Поделиться с друзьями: