Письма с войны
Шрифт:
[…]
Место расположения, 12 октября 1942 г.
[…]
Я ужасно устал от перехода маршем на нашу новую квартиру, которая, впрочем, до необычайности разочаровала меня; видимо, я не рассчитал с «утешением», с белым «бордо»…
Я подружился тут с одним русским, который живет во Франции с конца Первой мировой; он немного утишил мой никотиновый голод: подарил мне табак, представляешь себе, русский дарит мне табак во Франции в 1942 году! Воистину это почти чудо! Ну надо же! За это я подарю ему завтра свою пайку хлеба; я непременно так сделаю, хотя сам ужасно голоден; подумать только, русский в 1942 году во Франции дарит мне табак!!!
[…]
Западный фронт, 15 октября 1942 г.
[…]
Сегодня выдался на диво великолепный денек, который, как мне показалось, пролетел чересчур быстро; погода была великолепная; утром моросил дождь, мелкий, спорый, завораживающий дождь; к полудню пробудилось солнце и залило все вокруг своим золотым светом; редко выпадает такой чудесный день осенью, необычайно жаркий, точно само солнце; все было прекрасным, чистым
Ах, мне очень хотелось, и я думал, что сумею рассказать тебе обо всем так, как я это на самом деле почувствовал и постигнул, я словно глубоко и проникновенно заглянул в душу всей Франции. […]
Было уже поздно… очень, очень поздно; я вернулся в часть в глухой темноте, поел и отправился в очередной раз к одному крестьянину, который еще днем предложил мне зайти попозже; потом я вытряхнул из всех карманов орехи, которые насобирал по дороге, да еще и купил; знаешь, я мог бы соорудить перед твоей дверью настоящую гору из фруктов, тут их видимо-невидимо; если бы меня сейчас отпустили домой, я привез бы вам полную здоровую сумку груш, чудесных груш, которые я ем даже в компоте, — да, ты удивляешься, а яблок, яблок-то сколько!..
Хотя рассчитывать на сюрприз бессмысленно, тем не менее вовсе не исключена возможность совершенно неожиданно объявиться у вас; кое-кто из наших солдат получил отпуск на несколько дней… может, и мне как-нибудь повезет.
[…]
Западный фронт, 23 октября 1942 г.
[…]
Сегодняшний день оказался для меня из рук вон плохим, я не ведал ни минуты покоя, мотался целый день, доставал дрова, разные транспортные средства, что было огромным достижением, если принять во внимание упорство крестьян, и вот вечером, когда все работы уже завершены и настало время отдыха, конец недели, которого я так страстно ждал, мечтая вымыться сам и попарить свои несчастные натруженные ноги, после чего в спокойной обстановке выпить стакан
вина, мне приказали дежурить, так что приходится теперь сидеть в этой дурацкой канцелярии; до чего же это гнусный, до необычайности жалкий сброд, все до единого, но я не дам им ни малейшего повода позлорадствовать надо мной. И я не позволю им влезть в мою душу, слишком много для них чести…Единственным спасением в этой жалкой жизни является высокое осознание собственной жизни, пламя которой должно быть очень ярким, и ни на миг не меркнуть, и всегда и везде побеждать тьму.
Если бы только знать, что с тобой ничего не случилось…
Все-таки должен когда-нибудь настать день и час, когда мои, вконец утомленные, ослабевшие и с трудом передвигающиеся ноги пехотинца приведут меня к тебе, где я смогу обрести покой и по-настоящему отдохнуть, навсегда сбросив с себя эту презренную, дьявольски ненавистную солдатскую униформу.
Часто, когда я чувствую себя совершенно потерянным и обманутым этой не достойной человека профессией, мне вдруг приходит в голову мысль, что это вовсе не моя жизнь, а только мучительный, мерзкий, страшный сон, от которого однажды я пробужусь. В такие минуты можно действительно умом рехнуться.
Представь себе: ты — взрослый человек, у тебя своя жизнь, есть жена, профессия, мечты, воля, и вот ты, взрослый человек, стоишь навытяжку перед каким-то унтер-офицером, у которого на обшивку воротника ушло позумента один метр и восемь сантиметров; зачастую это такой человек, с которым в мирной жизни ты даже не сядешь за один стол; это полный кретин, к тому же подлый, корыстолюбивый и примитивный, в сравнении с ним любое животное можно считать благородным созданием, и ты обязан выслушивать все, буквально все, что он говорит, и выполнять сказанное им, даже если это величайшая в мире глупость, которую когда-либо произнесли уста человека; и только единственная мысль, что этот кусок дерьма в униформе не стоит того, чтобы понапрасну тратить на него свою жизнь, может удержать тебя от так называемой «глупости».
Иногда на какие-то доли секунды мне вдруг приходит в голову мысль, что ты можешь умереть, и все остальные, кого я так люблю, тоже: мои родители, братья, сестры и все-все-все, кто как раз и составляет «нашу жизнь»; тогда я с героическим фанатизмом, достойным Михаэля Кольхааса [77] , невзирая на физическую немощь собственного тела, рьяно «тружусь» над дикой ненавистью моих мыслей, а ведь «Михаэля Кольхааса» написал, кажется, Клейст, которому за годы службы тоже пришлось сполна хлебнуть солдатской жизни [78] .
77
Михаэль Кольхаас — герой одноименной новеллы крупнейшего немецкого драматурга и поэта эпохи романтизма Генриха фон Клейста (1777–1811).
78
В возрасте пятнадцати лет Клейст поступил на военную службу и принимал участие в интервенционистских походах против революционной Франции, однако вскоре разочаровался в военной карьере и в 1799 г. оставил службу.
Встретить бы тут хоть одного человека, с кем можно было бы поговорить, так нет же, ни одного не найти твоей веры, и это самое ужасное, корону за человека, за христианина, вот это было бы поистине подарком; что может значить корона!
Эрнст Вихерт где-то сказал о войне, что мне необычайно понравилось, к сожалению, я не помню наизусть это место, кажется, я уже цитировал его тебе однажды, это из второй части «Малых страстей»; некто, чьего имени я не помню, говорит Клаусу Виртулле: «Война, милый Клаус, это не ураганный огонь, не стрельба, не крики раненых и шум битвы; война — это когда наши сердца осиротели и лишились родины; если кто-нибудь пообещает тебе сказать что-то стоящее о войне, а будет рассказывать исключительно об ураганном огне, то это будет выглядеть так же, как если бы кто-то, объясняя, что такое любовь, говорил только о поцелуях…»; примерно так звучит это место в романе, может быть, ты его найдешь; когда я прочитал его в первый раз — а это было во время нынешней войны, — оно бесконечно глубоко потрясло меня, так может затронуть только правда; война — это гибель от «убогости» в самом что ни на есть немецком смысле. Пусть Бог проклянет любого рода сентиментальность, которая попытается это скрыть…
Да, думаю, что борьба — это нечто поистине упоительное и прекрасное, война же — сущее бедствие!
[…]
Западный фронт, 25 октября 1942 г.
[…]
Вчера мы опять переезжали в другое место, на это ушел целый день; с раннего утра до поздней ночи мы мотались туда-сюда, из старой деревни в новый городок, очень красивый, старинный и интересный; он расположен в месте слияния Сены и Эврё; у меня до умопомрачения много дел, так что полученные письма буду читать завтра.
Во время нашего переезда сюда прибыло пополнение, сто пятьдесят человек, которых предстояло разместить и привезти их багаж. За квартиры, естественно, отвечаю я, за транспорт тоже, столы, стулья, скамьи, стремянки, печные трубы — все это должен доставать я, трудно даже сказать, сколько у меня работы, до бесконечности много.
В будущем моим основным занятием будет работа переводчика, естественно, перевод оставляет желать лучшего; со строевой и прочим дерьмом почти не буду иметь дела, даже, можно сказать, совсем не буду, поэтому я необычайно счастлив; работа эта довольно утомительная и часто весьма неприятная, потому что в большинстве случаев придется что-то отбирать у населения, но все равно очень интересно; я не смогу даже вкратце перечислить тебе, что мне предстоит делать, при этом узнаешь столько людей…
Твое письмо с деньгами я тоже получил, но лучше не высылай мне пока денег, мама прислала пятьдесят марок, так что на какое-то время хватит.
Пусть Алоис напишет, получила ли Мария кофе, который я послал ей в Зигбург ко дню именин, и дошло ли какао для моей маленькой крестницы [79] .
[…]
Западный фронт, 26 октября 1942 г.
[…]
День опять пролетел, и опять не выдалось ни одной свободной минуты…
79
Дочь брата Алоиса.