Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Письма с войны
Шрифт:

У радио сегодня прорезался настоящий человеческий голос, для меня это огромная радость…

Вот только плохо, что нынче не будет почты, по пути сюда поезд потерпел крушение, именно тот поезд, который должен был привезти нам единственно истинную радость. Ну что может значить для нас гора кексов или шесть трубочек с леденцами от вермахта; подарки от вермахта какие-то странные, там не умеют дарить; праздник получился очень милым, действительно очень милым, наш лейтенант редко бывает разумным, здравомыслящим и великодушным человеком, но на сей раз он произнес довольно неплохую, правда, не совсем связную речь; потом был исполнен гимн рождественской елочке «О Tannenbaum» — немыслимо глупый фарс, отчего у некоторых немного увлажнились глаза, н-да, но все — слава Богу — обошлось; однако подобные традиции не трогают душу, они необычайно пустые, в них нет веры в Бога, во время таких торжеств меня это более всего удручает; на празднике присутствовал и командир полка, полковник, он тоже

выступил с речью, достойной профессионального солдата, для которого на свете не существует ничего, кроме Пруссии, ну, это тоже можно было выдержать…

Господи, помоги мне сохранить мое бывалое, свободолюбивое сердце штатского человека, которое все еще предпочитает любого бродягу солдафону, сохрани, Боже, мою прирожденную ненависть к жизни, устроенной не по нашей мерке. […]

К сожалению, мне пришлось выслушать еще и речь рейхсминистра д-ра Геббельса. Ну, такую речь забыть недолго…

Однако это самое большое преступление, какое только возможно совершить против павших; величайшее преступление против всего хорошего — произнесение пустых слов. Елей… Ужасно слышать, как этот человек произносит строки из стихов Гёльдерлина [95] … Куда еще это может завести Германию, нашу поистине великую, хорошую и благородную Германию. Ужасно, что приходится слушать столько ничего не значащих речей и лжи; почему только…

95

В своей речи «К военному Рождеству 1942 г.» Геббельс цитировал строки из стихотворения «Смерть за Отечество» (1799) знаменитого раннего романтика Фридриха Гёльдерлина (1770–1843).

Для нас все было бы значительно проще, если бы нам открыли правду, суровую правду; но эта слащавая, омерзительная болтовня — самая настоящая, не поддающаяся определению подлость; поистине, самым тяжким преступлением является пустословие…

[…]

* * *

Западный фронт, 25 января 1943 г.

[…]

Сегодня у меня небольшая предотъездная лихорадка, которая никак пока не проходит, поскольку завтра мне предстоит поехать в Амьен, в госпиталь на обследование, это очень важно… потому что у меня ужасно и подолгу болят глаза и голова; кроме того, все сильнее и настойчивее стали заявлять о себе ноги, поэтому сегодня я сказался больным, и врач направил меня в Амьен на консультацию к специалисту, это прежде всего касается глаз, на которых образуется конъюнктивитное нагноение. Подергивание глаз — тоже какая-то патология, которая в последнее время очень часто мне докучает; но главное — адские головные боли; я с нетерпением жду, что мне скажут в госпитале, во всяком случае, очень волнуюсь, к тому же надо рано встать, примерно в половине пятого, чтобы не опоздать на поезд.

Завтра еще раз увижу Амьен, город, где осенью сорокового года я так долго пролежал в отличном госпитале, который дал мне приют, пока я не нашел тебя; может быть, попаду опять в него; я просто сгораю от любопытства, что на сей раз в этом госпитале уготовила для меня судьба!

Может статься, что завтра вечером я вернусь назад, но я рассчитываю на длительный срок; кто знает…

[…]

* * *

Западный фронт, 28 января 1943 г.

[…]

Все-таки симуляция серьезной болезни тоже изматывает, ты понимаешь меня, но я счастлив, что не надо будет целый день ползать по грязи, подгоняемый спринтерским рыком. Завтра еще раз пойду к нашему врачу, а в субботу, вероятно, переберусь в госпиталь; если бы только приходила почта, если бы я был уверен, что буду там каждый день получать письма, я форсировал бы переезд и мог бы уже сегодня оказаться в лазарете, чтобы поскорее пролить свет на мою болезнь; а в субботу я непременно переберусь туда, будь что будет, все равно это не может долго продлиться, к тому же я могу попросить переправлять для меня почту прямо в госпиталь.

Хочу рассказать тебе маленькую историю, нечто особенное; иногда я бываю со своим напарником по комендатуре в уютной маленькой пивной, которую содержит одна молодая чета; она блондинка, чистенькая и свеженькая, почти как северянка, в этом типе француженок куда больше французского, нежели в темноволосых, они полны совершенно особенного, не поддающегося описанию обаяния; муж — темноволосый, худощавый, вечно с зажатой между зубами сигаретой, очевидно, его основное занятие состоит в том, чтобы сидеть в пивном зале и время от времени заводить разговор со случайными посетителями; мой напарник уже давно возмущался ничегонеделанием этого человека, и вот в прошлый раз, вечером, когда мы оказались с хозяйкой одни, мой товарищ допустил бестактность, спросив ее, как это ей удается делать одной всю работу, в то время как муж совершенно откровенно лодырничает, на что женщина, ничуть не возмутившись и не вознегодовав, слегка улыбнулась и сказала: «Mais, Monsieur, il m’aime done!» [96]

Для начальника канцелярии берлинской коллегии адвокатов это, естественно, было совершенно непонятно!!

96

Но, мсье, он ведь любит меня! (фр.).

Я нахожу историю весьма забавной, а ответ женщины просто не имеющим цены, однако для мужа это ужасная оценка…

День в Амьене выдался по-весеннему сияющий, пьянящий, солнечный, но мне было грустно и больно от вида этого города; эта «новая жизнь из руин» безмерно огорчила меня; некоторые места выглядели довольно трогательно и симпатично, но в общем и целом эта бутафорская ярмарка с ее палатками производила ужасающее впечатление; единственную радость доставило мне посещение ювелирных магазинов, где я просил показать мне красивые колье и кольца, а потом с невинной миной выкладывал на стол немецкие марки, но, к сожалению, трюк не удался!

И Амьенский собор… каким же прекрасным был концерт для органа, мне казалось, он звучал только для меня одного, его исполнял не великий музыкант, но мастерство органиста было настолько совершенным и зрелым, что я долго оставался под впечатлением этой музыки.

Мне опять надо попрощаться с тобой, я уже издали слышу, что рота с песней возвращается назад, стало быть, настал конец этому маленькому перерыву…

[…]

* * *

Западный фронт, 29 января 1943 г.

[…]

Сегодня днем я не сумел написать тебе, потому что во время перерыва пришлось перебираться в другое помещение, — ну надо же, именно в последний день; новая комната лучше и теплее и, благодарение Богу, с деревянным полом; только мне не придется этому долго «радоваться», потому что рано утром, около пяти, я уезжаю в госпиталь…

События под Сталинградом воистину до ужаса скорбные, я могу их себе только приблизительно представить, по-моему, можно просто с ума сойти вот так днями и неделями постоянно смотреть в лицо смерти, как зверю, который подходит все ближе, становясь все больше и грознее… Я кажусь себе поистине жалким со своими болячками, с вечно больным телом и слабой душой, и мне действительно стыдно, что завтра из-за каких-то пустяковых болей в голове и глазах я залягу в госпиталь… Дай Бог, чтобы эта сумасшедшая война закончилась и чтобы Германия победила; французы измыслили новую подлость, которая, едва я ее услышал, как громом поразила меня! Правда, эффект потрясающий; они просто пишут на стенах комбинацию цифр: 1918 — без каких-либо комментариев, обыкновенное маленькое грустное число…

Ах, я не верю в то, что может повториться тысяча девятьсот восемнадцатый год, совершенно точно: он не повторится. Если для нас война кончится плохо, то это произойдет по-другому… Нет, Германия никогда не умрет, даже если мы проиграем войну, что вполне может случиться. Я не стал другим… я по-прежнему ненавижу недостойную человека прусскую военщину, ненавижу, как ничто на свете, но я бы хотел, чтобы Германия победила…

Быть может, это нелогично, однако любовь и ненависть нелогичны всегда, но это и хорошо.

Мы все впряжены в нашу судьбу, как в одну повозку, вожжами которой являемся мы сами, стремление править и осознание того, что нами правят, в равной степени владеет нами, впрочем, иногда одно, иногда другое; но Бог все же указывает нам направление… гужевую дорогу со всеми ее ужасами и красотами… la route [97]

[…]

* * *

Абвиль, 30 января 1943 г.

[…]

Слишком сложная вышла у меня поездка, однако я все еще не добрался до конечной цели; на отходивший в половине седьмого поезд я опоздал на пять минут, и поскольку следующий поезд отправлялся через одиннадцать (!!!) часов, а я не хотел возвращаться в часть, то, недолго думая, я дошел до шоссе, ведущего в Абвиль, и стал ждать попутной машины; эта машина пришла через четыре часа!., и хладнокровно проехала мимо; следующая появилась через час и тоже промчалась мимо… Четыре часа в холоде и под дождем; Господи, становилось уже не по себе, но тем не менее интриговало меня; только ни за какие коврижки не возвращаться назад в часть, ибо пришлось бы трястись еще полтора часа; однако через пять минут после второй машины появился третий автомобиль, он-то и взял меня с собой. Но как же шофер, тоже солдат, вел машину! Он словно издевался надо мной и гнал по-сумасшедшему. При скорости в сто километров он за двадцать минут покрыл такое расстояние, какое бедная пехота обычно одолевает за целый день изнурительного марша. И вот теперь в Абвиле я немного пришел в себя и ожидаю поезда на Амьен; это тот же самый поезд, которым я добирался тогда из Валери в Париж, когда ехал в отпуск.

97

Дорога (фр.).

Поделиться с друзьями: