Письма с войны
Шрифт:
Если у тебя будет возможность, отыщи все-таки в нашей подсобке в Зюльце или на Каролингерринг книгу Кьеркегора и почитай хотя бы чуточку, если, конечно, выберешь для этого время. И не забудь, пожалуйста, о моем «Вергилии, отце Запада»! [116]
Несколько раз пришлось прерывать письмо, мешали, потом надо было уехать, а теперь опять наступила ночь. По пути в канцелярию заглянул в маленькую пивную, расположенную между разрушенными или нежилыми домами, и выпил стакан дивного белого бордо. […]
116
Статья Теодора Хэкера «Размышления о Вергилии, отце Запада».
За окном ласково шумит благостный дождь, теплый и убаюкивающий, сущее благолепие после недельной жары.
Опять уже почти полночь, в четыре мне предстоит заступать на пост, надо часок-другой вздремнуть, а так хотелось поболтать с тобой, но глаза закрываются от усталости!
[…]
Франция, 20 июля 1943 г.
[…]
К
Вот так я и живу здесь с такими законченными негодяями и не могу ни писать, ни читать. Если после войны останемся живы, мы вычеркнем из памяти всех подлецов и нашего глупого обер-лейтенанта тоже. После войны весь этот сброд забьется в какой-нибудь угол, а мы на развалинах будем продолжать жить, […] мне не хотелось бы покидать Кёльн, даже после всех ужасов нельзя покидать его, да и где бы ты ни оказался, в Кёльне все равно лучше; быть может, мы станем жить в Бонне, во всяком случае, неподалеку от Кёльна.
[…]
Франция, 12 августа 1943 г.
[…]
Сегодня почты не было, ни для кого; где-то по дороге случилась катастрофа; я узнал об этом сегодня днем, так что остальная часть дня, считай, была потеряна, потому что если нет надежды на получение почты, то уже ничто не может скрасить наше жалкое существование.
Что же касается службы, то в последние недели тут тоже нет ничего особенно радостного, но, собственно, такого уж радостного вообще никогда не было; я совсем невеселый, ко всему безразличный, и ничто меня не интересует, поэтому, естественно, я веду диспуты с моими начальниками, которые порою бывают очень агрессивны. Мой любимый объект, как всегда, — лейтенант с лицом иезуита. Конечно, мне всегда хватает ума не позволить себе никаких опасных выпадов, и эта игра необычайно захватывает и доставляет удовольствие, когда доходишь почти до самой черты. Я лучше, чем кто-либо другой, знаю армейский устав, так что со мной никогда ничего плохого не случается. А вот что позволяют себе некоторые офицеры, порою просто невероятно и возмутительно. Наш шеф, к примеру, в период столь отчаянного табачного дефицита не гнушается вынести из комнаты бухгалтера упаковку с сотней лучших и дешевых сигарет, предназначенных для нас. Это возмутительно — позволить себе такое после четырех военных лет! Ах, я о многом должен тебе рассказать, и о вещах куда более странных. А тут еще день и ночь грохочут англичане, огромными стаями проносясь над нашими головами, и всегда, всегда думаешь, что они летят стереть с лица земли еще один немецкий город. Это поистине сумасшедшая война; здесь у нас, что называется, самая настоящая мирная жизнь, а вся Германия ввергнута в жесточайшую войну!
[…]
Франция, 14 августа 1943 г.
[…]
День сегодня выдался великолепный; ночью я дежурил первым, после чего проливной дождь загнал меня под одеяло; он лил, не прекращаясь, почти все утро; когда я проснулся после долгого и крепкого сна, он все не унимался и продолжал поливать всю первую половину дня, по-прежнему теплый и сильный, без ураганного ветра. Утром никаких работ не предвиделось, так что появилась возможность привести в порядок свои вещи, состояние которых давно беспокоило меня, ведь никогда не хочется жертвовать своим драгоценным свободным временем ради какого-то барахла, поэтому сегодняшнее утро было для этого самым подходящим; после обеда дождь прекратился, и мы опять принялись натягивать колючую проволоку; со временем ужасно надоедает, да и физически тоже ощутимо таскать эти тяжелые мотки; нам вообще всегда достается; в другие дни мы занимались бетонированием, тут тоже только успевай поворачиваться: надо, главное, делать все очень быстро, поэтому к вечеру все нещадно уставали, к тому же еще предстояла эта скучная ночная вахта. Сегодня я был во второй смене, в средней, которая на языке матросов называется «собачьей вахтой», потому что немного спишь до нее и почти столько же после. К тому же я намеревался сегодня пойти в деревню, чтобы раздобыть для вас еще масла. Крестьяне ужасно твердолобы и очень требовательны; живут, как князья, пьют черный кофе, курят толстые сигары, и у детей губы буквально слипаются от шоколада и разных сладостей. Я часто вспоминаю при этом «толстяков» из романа Тиммерманса «Питер Брейгель» [117] .
117
Тиммерманс Феликс (1886–1947) — бельгийский писатель и художник; писал на фламандском языке. Его перу принадлежит биографический роман «Питер Брейгель» (1928), один из эпизодов которого носит название «Толстяки». Это история о том, как юный Брейгель попадает в услужение к богатому крестьянину, владельцу огромной свинофермы, который катается как сыр в масле, в то время как свинопас Брейгель перебивается с хлеба на воду.
Когда
нынче после обеда мы тянули колючую проволоку, мне неожиданно вспомнилось, что сегодня суббота, Святая суббота, как считалось издревле, праздничный день. Господи, это поистине сумасшествие, думать о том, сколь безотрадной стала наша жизнь, лишенная блеска, красоты и всех радостей.Будем уповать на милость Божью и искренне верить в то, что и для нас на этой земле еще будет праздник и начнется жизнь, достойная человека. Завтра опять воскресенье. Каптерка, как всегда, полна солдат, ожидающих почты; видимо, у почтальона сегодня снова какая-то авария, он «запаздывает» уже больше чем на час; все нервничают и с нетерпением ждут появления огромного коричневого бумажного мешка для картофеля, который хранит в себе самое драгоценное — нашу почту.
Опять принялся накрапывать дождь, и я заранее радуюсь тому, как, укрывшись плащ-палаткой, отправлюсь в вояж по деревням; тогда я по-настоящему буду один со своими мыслями и свободен, как ветер…
[…]
Из песчаных дюн, 26 августа 1943 г.
[…]
За окном буйствует и лютует буря, неистово и необузданно; замечательная погода! По синему небу несутся темные облака, а с моря доносится угрожающий и одновременно завораживающий грохот волн; мне приходится изо всех сил бороться с ураганным ветром во время ежечасного обхода бункеров, чтобы разбудить солдат для очередного дежурства. Песок сечет лицо, а перебираться по дюнам стоит огромных усилий. Однако я рад, что мне предстоит совершить такой обход, ведь в эти немногие минуты я остаюсь по-настоящему один, а не сижу молчаливый и подавленный рядом с каким-нибудь унтер-офицером. Больше не могу даже смотреть на эту братию. Ты, верно, думаешь, что у меня с ними постоянные ссоры и из-за этого меня все ненавидят. Не забивай себе голову всякими никчемными мыслями, будто между мной и этой швалью якобы существует какая-то напряженность, которая беспокоит меня или удручает. Совсем наоборот, правда. Я необычайно рад этим маленьким перепалкам, они дают мне возможность подумать о себе самом. У меня с этими людьми чисто деловые отношения, я никогда не бываю раздражен, а только холоден. Это почти спорт — доказать им, что вовсе не стоит марать себя грязью. Ты даже не имеешь представления, насколько примитивны эти уроды. Но этого не может вообразить себе никто, ежели он не сталкивался с ними каждый день и не жил бок о бок. Им ничего не стоит, доверительно и «миролюбиво» обращаясь к тебе на «ты», выцыганить у тебя сигарету, чтобы через пять минут из-за какой-то ерунды, взятой с потолка, разговаривать с тобой официальным тоном. Это, конечно, простой и безобидный пример. Ни в коем случае не надо думать, что мне это отравляет жизнь или даже просто доставляет огорчение; нет, напротив, такое испытание моего чувства собственного достоинства необходимо для меня. Но больше всего меня утешает упоительная мысль о том, что в один прекрасный день этому настанет конец и тогда им придется повесить на гвоздь все их плетеные шнуры и позументы, вот тогда мы действительно станем людьми, свободными людьми!..
Введен строгий запрет на отпуска, даже пострадавшие во время берлинских бомбежек обязаны подать заявление, которое рассматривает полковое начальство, — так что надежды на приятные прогулки по Рейнско-Рурской земле бесплодны.
Сейчас здесь просто сумасшедший дом, поэтому в течение дня я не могу написать даже и строчки, хотя почти все время сижу на телефоне, а потому принужден дожидаться ночи. Ночью, когда унтер уходит на проверку, я остаюсь хотя бы на несколько минут один. Часто я выбираюсь из этой «прелестной» мышеловки, чтобы забрать почту или какие-то служебные бумаги, останавливаюсь где-нибудь возле лесной прогалины, свободной от мин, сажусь на землю и вытаскиваю из кармана фотографии…
Уже почти три часа ночи, сейчас пойду на последний круговой обход, после чего могу улечься спать. С трех часов прошлой ночи я непрерывно нахожусь под бдительным оком одного лейтенанта, страшного педанта и бюрократа, для которого — он следит за моей работой — все должно быть выверено, до самой пустячной мелочи. Ах, как же хорошо шумит море и завывает ветер! Я смотрю на темные, быстро меняющиеся фантастические фигуры на небе, обычно так малюет ребенок, смешав большой кистью мрачную черную, темно-синюю и желтую краски. Наша дощатая будка дрожит, стонет и кряхтит, хотя и глубоко вкопана в песок…
Ураган стал сильнее и яростнее; какая же это радость — бежать под таким ветром, которому невозможно сопротивляться. Во всяком случае, он хоть на несколько минут прогоняет сон; мне всякий раз жалко будить людей, каждую ночь, всех и каждого в отдельности, и жалость эта не ослабевает, к ней нельзя привыкнуть — ты наверняка еще помнишь те усталые серые лица в зале ожидания Боннского вокзала — можешь представить себе, как обидно лишать этих серых от усталости людей даже такого короткого драгоценного сна? Нет ничего ужаснее, когда посреди ночи — и каждую ночь подряд — тебя вырывает из объятий глубокого сна какой-то невежа, дурак и гонит в холодную черную ночь! Сколько же долгих лет участвовал я в этом безобразии! И каждой последующей ночью происходит то же самое!
А ты не забыла, что сегодня в три часа пополудни завершились четыре года моей службы, не считая жестокую круговерть трудовой повинности, и я вступил в год пятый? Как же несказанно далеко то время, когда я был человеком с совершенно свободными мыслями, с ничем не отягощенной, не утомленной головой!
[…]
На канале, 3 сентября 1943 г.
[…]
Наши жилищные условия постепенно ухудшаются; все дощатые бараки ломают и на их месте сооружают бетонные бункеры, отсюда и возникают эти самые «временные жилищные условия», которые становятся все ужаснее. Теперь нас в маленькой будке на три человека больше, надо учесть, что будка эта еще и командный пункт нашего лейтенанта, он без стеснения проходит в конец комнаты, часами разговаривает по телефону, заставляет меня «устанавливать» самые сложные телефонные связи, выпрашивает у меня сигареты и с чудовищной бесцеремонностью до двенадцати играет в карты с унтер-офицерами — по счастью, я уже привык к такому хамству…