Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Болезненная фантазия уже рисовала ему, как, окруженный их сворой, он, цепенея от страха, пытается выдавить из себя жалкую улыбку и терпеливо сносит все оскорбления — лишь бы не били! О, как они будут глумиться над ним, и как, презирая себя, он будет униженно просить пощады. Фу! Это будет ужасно, ужасно, ужасно…

Сколько раз эта отвратительная сцена являлась в кошмарах, и он тут же, испуганно вздрагивая, просыпался с чувством тревоги и стыда. И он ждал (невыносимо и томительно ожидание, уж лучше бы скорее!), как однажды с неизбежностью ночи это произойдет и наяву.

И произошло.

Пунцовое солнце забилось под грязный подол грозовых облаков. Опускались сумерки. В опустении насупилась уличная утварь: урны да фонари. Один из фонарных столбов обступала их стая. В центре, облокотившись о бетон, лениво и авторитетно сквозь дым дешевой папиросы цедил слова вожак. Вместо серого вещества у него было серое, одутловатое лицо с невыразительными, как у крысы, серыми глазками, выглядывающими из-под надвинутой серой кепки, и серенький титул уличного короля. Ему внимали. Безусловно. Как можно внимать кому-то лишь в детстве.

По противоположному тротуару шел мальчишка. Сердце его бешено колотилось. Зацепят или нет? Ему уже слышался окрик: «Эй ты, конопатый! (в ином варианте: «ушастик» или «очкарик») Поди сюда!» Что делать? Бежать, еле переставляя ватные ноги? Бежать или… Эх, проскочить бы! Господи, пусть они еще поболтают — авось не заметят. Да-да. Осталось ведь совсем немножко… Он уже поравнялся с ними. Еще чуть-чуть… Но вдруг ноги сами развернули его под прямым углом, и он шагнул на узкую мостовую.

Грянул гром, и крупные капли полетели с неба вниз.

— Эй вы, паршивцы! — бросил мальчишка на ходу. — Все кучкуетесь? — Голос сорвался на фальцет. — Чтобы я вас, голодранцев, тут больше не видел!

Фраза прозвучала чересчур книжно, а поза выглядела чересчур картинной и фальшивой. Но подействовала. Может, именно поэтому. Те оторопели. С какой стати? Воспользовавшись паузой, мальчишка растолкал окружающих, вплотную приблизился к главарю и, ухватив того за ворот рубахи щуплыми руками, рывком оторвал от столба. Раздался треск материи. Посыпались пуговицы.

— Ты меня понял, горластый?!

Папироска вывалилась на асфальт. Кто-то из свиты поднял ee и бережно затушил огонек.

— Так понял?

— Понял… — съежившись, промямлил король улицы.

Сверкнула молния. Мальчишка ликовал. Это был триумф, миг победы, его звездный час! Что-то сгорбленное наконец-то выпрямилось в нем. И не беда, что, оправившись от замешательства, они крепко отлупят его, ибо он не станет просить пощады и не будет звать на помощь, лежа на мокром асфальте, а будет упрямо и молча отбиваться, напрягая сжатые худые кулаки, кусаясь и царапаясь, как кошка. Ведь это случится потом! И долгая, долгая уличная война будет тоже потом.

А затем пройдет еще много лет, и один рано поседевший мужчина в критические минуты своей жизни будет часто вспоминать этот вечер, когда кровь и волны хлеставшего дождя начисто смывали с его души пленку клейкого, как рыбий жир, страха.

Накрывшись пуховым одеялом, с примочками, наложенными охающей нянькой на бесчисленные синяки и ссадины, мальчишка улыбался. Ему было ни капельки не больно и совсем, совсем не страшно.

ИСКУШЕНИЕ

Ветер, норовистый и шершавый, как черствый хлеб, терся мочалкой о покатые спины мокрых крыш и рвал в клочья бурый лондонский туман, висевший над городом осенним вечером, скажем, 1892 года. Трясутся в лихорадке ставни на окнах, сквозь которые непогода, завывая апокалиптическим зверем, пробует ворваться в дома.

В яркой, по контрасту с чернотой ненастья, комнате юная леди с классически красивой внешностью, словно сошедшая с портретов аристократок Лоренса [73] , в задумчивости вяло теребит клавиши рояля. Ее сверстница кузина чуть хмурит живое личико, укутавшись пледом в глубоком кресле и держа на коленях нераскрытую книгу. Сводчатый потолок гулко отражает звуки.

73

Лоренс Томас (1769–1830) — английский живописец-портретист.

— Да нет же, милая Лиззи, уверяю тебя! Джеймс влюблен в меня по уши, — продолжила диалог красавица, кокетливо тряхнув русалочьими волосами. — Он просто игрушка, которой я могу вертеть, как хочу.

— Ну так уж и игрушка, Барбара, — больше из чувства протеста и зависти, нежели сомневаясь, возразила подруга. — С виду он очень гордый.

Барбара мгновенно повернула табурет.

— Хочешь пари, Лиззи?

Припудренный греческий носик воинственно приподнялся. Глазки вспыхнули озорством.

— Собирайся, едем вить из него веревки. Сейчас же. Доказательства — по ситуации!

— Но ведь уже поздно и не совсем прилично… — попробовала капризничать Лиззи.

— Приличия потому и существуют, что ими так приятно пренебрегать, — на ходу парировала Барбара.

Ее хрупкая фигура с осиной талией выражала непреклонность и властность.

Покуда кэб, везший девушек, впитывал на набережной сырость Темзы и тащился, сопровождаемый кашлем кэбмена, по Риджент-стрит к серому дому с туфовым бордюром, в одной из его получердачных квартир время клонило голову перед безжалостным мечом скуки. Молодые джентльмены сидели за столиком, на зеленом сукне которого хаотично обмахивали друг друга карточные веера. Игра явно не клеилась, и казалось, что сукно окрашивает в свой цвет и стены, и абажур вокруг лампы, и воздух, и ветки хвои в вазоне, и тоску.

Джеймса уже давно тяготило присутствие гостя. Глядя на Майкла, бывшего сокурсника по медицинскому факультету, он не без раздражения думал о том, что рано или поздно, но с неизбежностью сурового закона годы превращают друзей в приятелей, приятелей в знакомых, а тех — в призраков и мертвецов. Да и вообще, кто мы друг другу? Промельк, блик…

Майкл же в эгоистическом неведении, пуская кольца сигарного дыма и лениво ворочая языком, перебирал четки вечных тем: о смысле человеческой жизни, вернее, о ее бессмысленности и пустоте, об одиночестве, смерти, метемпсихозе, о Боге, грустном жребии смертного, о душе и царящей вокруг бездуховности, пересыпая свою речь отступлениями в область этики индусов-традиционалистов, правоверных мусульман и христианских ортодоксов, а также сравнениями буддистской кармы и римского фатума.

По этому симптоматическому набору псевдофилософских рассуждательств Джеймс безошибочно поставил другу профессиональный диагноз — острый приступ «полихандрита» и почти простил ему навязчивость. Чтобы отвлечься от монотонно звучащего гимна меланхолии, он подошел к камину и, шевеля кочергой глазастые угли, переключился на мысли о Барбаре. Боже, как страстно он любит ее! Это наваждение. Ради этой избалованной и взбалмошной девушки он готов пожертвовать всем. Всем? А что у тебя есть, маленький и невзрачный интеллектуал? Свежеиспеченный выпускник Оксфорда, врач без практики и наследства, ты так же далек от эталона викторианства, как Земля от Сириуса. А пытаться покорить сердце красавицы одной только преданностью безнадежно и глупо. Рабу никогда не добиться успеха. Даже верному. Так почему в ее присутствии ты становишься податливее воска?