Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Зорин Иван

Шрифт:

Многие, чертыхаясь, играют в ландскнехт или взывают к дьяволу, кидая кости.

В углу напротив — одинокая, худощавая фигура, склонившаяся над дичью, явно контрастирует с окружением бродяг, как роза на фоне кактусов пустыни. Едва пробивающиеся усики, аккуратно подстриженные на манер испанских идальго, выдают в человеке молодость, а бледность впалых щек и какая-то блуждающая отрешенность в глазах — опустошающую погруженность в себя, опасное проникновение в бездну внутренних переживаний и размышлений («интравертированный тип личности», — как определил бы Юнг). Он не по годам сутул, почти горбат, что тщательно прячет под опрятностью камзола. Еду он запивает водой.

Теперь об антигерое в динамике развития конфликта.

Внезапно в распахнувшуюся настежь дверь, таща за собой изнуряющую уличную жару и припудренную креолку с плоским телом и злыми ниточками губ, вваливается, пошатываясь,

огромный детина с огненно рыжей бородой. Пригнувшись, чтобы не задеть косяк, он на мгновенье заслоняет собой проникший следом свет.

«Входи, детка!» — обернулся гигант к своей спутнице — при этом некоторые уставились на панцирь черепашки, который амулетом болтался на ее смуглой шее, прикрывая чересчурное декольте, — потом обвел собравшихся мутным, осоловелым взглядом и, облизнув сухие губы, прорычал с порога: «Эй, найдется в этом проклятом кабаке, чем промочить горло?!» По тому, как толстый хозяин, прихрамывая, бросился сам выполнять заказ, чувствовалось, что верзила пользуется уважением, а это в здешних местах равносильно репутации забияки и бандита. Иные поворотили голову в его сторону и опасливо приветствовали: «Какими ветрами, Краснобородый?» Тот презрительно пренебрег приветствиями. Кабатчик суетился и, наливая кружку, чуть расплескал терпкую жидкость.

— Э, да у тебя сегодня пташки залетные, — обратился к нему Краснобородый, заметив среди завсегдатаев молодого человека.

— Это… сеньор студиозус… проездом… из Севильи… — задохнулся в гнусавом шепоте трактирщик.

— Да неужели? — мрачно усмехнулся гигант. — А я — Ван дер Варден из Амстердама! И ты же знаешь, что я не терплю, когда на моем стуле сидят испанцы!

— Что вы, что вы… он безобиден как ягненок… пьет только воду… — испуганно затараторил хозяин, — и сейчас он, конечно, уступит место… герр Вардену…

Рваная тряпка, заменявшая полотенце, змеей сползла с его плеча. Из вымытой тарелки на шершавое лицо прыгнул солнечный зайчик. Трактирщик зажмурился.

— Проучи юнца, Краснобородый! — вдруг исступленно, с неожиданной кровожадностью крикнула креолка и по-птичьи тряхнула кудрями. Посыпалась пудра и перхоть.

Голландец обернулся.

— Ты права, детка, вода чересчур пресна для мужчины. Эй ты, хромоножка, грогу, да покрепче! Клянусь нонешним благословенным 1658 годом, я заставлю этого католического святошу залпом осушить адский напиток гезов!

На секунду воцарилась тишина. Было слышно, как, сморкнувшись, хихикнул калека. Не мог не слышать угроз и юноша. Но молчал. В облике его таилась какая-то потусторонняя печаль, о которую все оскорбления разбивались яичной скорлупой.

Между тем, разжигая в себе ярость и соблюдая архетипический кодекс обязательного нахождения вины у жертвы, рыжий взревел:

— Кажется, он что-то бормочет про «голландских собак»? Видит Бог, мое ангельское терпение лопнуло!

Все. Он убедил себя. Его мясистое лицо побагровело, подчеркивая множество мелких шрамов.

Зажатый столиком в углу, юноша представлялся жалким и затравленным. Он встал и, отвесив поклон, смерил громилу оценивающим взглядом. Потом с невозмутимой вежливостью произнес:

— Сеньор, вы намного сильнее меня. Я признаю это. Может быть, теперь, когда ваша храбрость удовлетворена, вы не будете доводить дело до греха? К тому же я не испанец.

Поздно. Тут так не принято. «Незнакомец струсил, он просит о пощаде — значит, он обречен», — решили все и застыли в предвкушении расправы. Только слепой, нервно дергая за рукав соседа, нелепо вопрошал: «Приятель, что там происходит?»

Такая откровенная беспомощность жертвы взбесила голландца: чужая слабость всегда пробуждает в человеке хищника и садиста.

— Да я раздавлю тебя мизинцем! — сплюнув ржавую слюну, процедил он сквозь лошадиные зубы и вразвалочку, походкой матерого морского волка двинулся вперед.

Смакуя ситуацию, он не торопился — куда спешить? Наверное, вот так же своей неотвратимостью наслаждается смерть, приближаясь к людям.

Щуплый юноша с сожалением вздохнул, медленно поднял из-под стола черной кожи саквояж, довольно долго рылся в нем, извлекая при этом на свет тисненые золотом книги, потом, видимо нащупав нужную вещь, замер и, близоруко сощуриваясь, выжидательно посмотрел на приближавшегося врага. Тот находился уже футах в десяти и, повинуясь мелькнувшей догадке, выхватывал из-за пояса охотничьей куртки дамасской стали клинок. Вот блеснуло острое, как бритва, лезвие. Но он так и не успел обнажить его целиком. Кусок свинца величиной с грецкий орех, застряв в бычьей шее, опрокинул тело навзничь.

Кипевшая в нем ключом кровь, найдя теперь выход, хлестала фонтаном из перебитой аорты, сворачиваясь

в лужу на грязном полу.

Кто-то взвизгнул. Ахнув, запричитали шлюхи. Молодой человек машинально сунул еще дымящийся пистолет с серебряными нашлепками в баул и снова склонился над тарелкой. Смесь брезгливости и скуки промелькнула на его лице. Многие перекрестились, запив знамение ромом. Опять заныл калека. Разгул в корчме продолжался. Посредине, тупо моргая, растерянно озиралась креолка. Мимо нее, обливаясь потом, мулатки волочили вон громадный труп Краснобородого.

МАЛЬЧИШКА

Принято считать, что мир ребенка менее жесток, чем тот мир узаконенных джунглей, которые окружают взрослого человека, что времена Дэвидов Копперфильдов и Оливеров Твистов давно канули в Лету. Но это заблуждение. Мир детей беспощаден так же, если не больше. Бытующее мнение о промелькнувшем в детстве, а затем исчезнувшем куда-то рае, набоковский миф о колыбели, которая качается над бездной, складывается, мне кажется, из суммы ретроспективных иллюзий, посещающих нас в минуты грусти, ностальгии, поддерживающей нас в минуты отчаяния, нас, выросших такими одинокими и несчастными.

Мальчишка был мал, хил и веснушчат. А может, он имел слегка оттопыренные уши, непропорционально большую голову, близорукость, подправленную выпуклыми лизнами очков, или какие-нибудь иные отклонения от эстетических норм детской толпы — эти детали не суть важны. Добавляя к его внешности каплю природной робости, мы вылепливаем готовый образ — ходячий предмет для насмешек.

Декоративным фоном нашему герою служит одна из московских окраин. Допустим, Сокольники шестидесятых, славившиеся в те годы — я хорошо помню это, ибо сам оттуда родом — мещанскими слободками, утопающими в садах бревенчатыми домиками, начиненными, как пирог изюмом, многодетными семьями заводского люда, типичными московскими двориками во вкусе Поленова — эдакими общими патио на русский манер: с голубятнями, с сохнущим на обвислой веревке между покосившимися шестами бельем, со старухами на лавочках, с мусором и летящим тополиным пухом, с непрестанным стуком доминошных костяшек днем и неумелыми-переборами гитар по вечерам, с вечными рытвинами, где после дождей скапливалась вода, которая, затягиваясь ряской, превращалась в тухнувшие лужи, с бесконечными все отгораживающими заборами и лазейками в них, — двориками, рождающими ощущение замкнутости и скуки. Славились также Сокольники тех лет обилием ларьков, низвергающих ниагары пива в данаидовы глотки жаждущих и украшаемых сценами постоянных потасовок. Славились тоской, поножовщиной, блатными, шпаной, неприязнью к чужакам, пьянством, застывшим временем, крутыми нравами и моралью захолустья. А над всем этим кружил черным вороном призрак тюрьмы. Я знавал, например, женщину, всю в морщинах и печали, чьи трое сыновей так ни разу и не собрались вместе под материнской крышей до самой ее смерти: хотя бы один из них непременно отбывал срок.

Нетрудно представить, что волчьи законы, царившие в среде подростков, превращали жизнь мальчишки в ад. Инстинктивно он чувствовал, что в своих накрахмаленных рубашках и лакированных, тщательно зашнурованных маменькой ботинках он навсегда останется для сверстников учительским сынком, недавно переехавшим в их округу чужаком, так и не сумевшим приладиться к их миру, что он навсегда останется недоступным их суженному сознанию, ограниченному территорией Сокольников и вечными унылыми разборками, и потому ненавидимым; что при встрече ему обязательно придется выдержать лавину изощренных издевательств, на которые так щедры озлобленные дети. Именно поэтому он старательно избегал случайностей, выбирая окольные пути в школу. («Ты просто не лезешь на рожон», — успокаивал кто-то внутри.) Отказался от прогулок по вечерам («осторожность не повредит»), по механизму замещения предпочитая им чтение о приключениях смельчаков и наслаждаясь мечтами или «грезами вживания», если использовать терминологию Элиаса Канетти [72] . И он мучился. Признаться родителям? О нет! Ведь герой должен сам расправляться с врагами, а кто жалуется и ябедничает — тот трус, и позор ему! Но как победишь их, когда в тебе всего сотня фунтов и ты не вышел ростом? «Значит, я трус», — думал мальчишка, но смириться с подобной мыслью никак не мог. («Рвущая на части амбивалентность», — диагностировал бы психолог.)

72

Канетти Элиас (р. 1905) — австрийский писатель.

Поделиться с друзьями: