Письмо незнакомке

Прошли годы. Лера вышла замуж. В день её свадьбы я как бы обручился с одиночеством. Как жилось мне все это время? По-разному. Если не лучше, чем Лере, то и не хуже: в конце концов, это она всхлипывала на моем плече, а не я.

Тем временем троллейбус продолжал свой путь. Никому до на с Лерой не было дела, и лишь майское солнце, заглядывая в окно, сгорало от любопытства. Слушая Леру, я думал: выходит, мне повезло, что не полюбил ни её, ни какую-либо другую женщину до обожания очевидной глупости и вседозволенности в поступках. А ведь любящее сердце чаще прощает, прежде чем разум уяснит – за что. Одно я понял: Лера несчастна в своей семейной жизни, муж изменил ей…

– …Соплячка! Ты бы видел эту, под черта стриженную, дрянь, – продолжала она. – Набросилась на меня чуть ли с кулаками… В моих тапочках!.. В моем халате!.. А он, а он… Ненавижу!..

Чем я мог помочь? Разве что, кивал в знак понимания. Нет мне была не безразлична судьба Леры. Но та ли это ненависть к мужу, которая завтра или, скажем, через год не станет заламывать Лере руки ради того же материального благополучия? «О, женщины, скиталицы удачи! Как научить вас любить только сердцем, оставив ум раз и навсегда в покое?», – думал я. Да и что такое женская ненависть к блудливому мужу, как не та же самая любовь, только вперемешку со слезами и проклятиями?..

Единственное, на что хватило меня, так это все же промолчать. Я, было, уже привстал, чтобы проститься, когда Лера спросила:

– Можно с тобой?..

И не стала дожидаться ответа, поднялась. Мы направились к выходу.

Моя холостяцкая обитель приняла нас поодиночке: первым вошёл я, потом Лера. И хоть была она уже весела, беззаботна и говорила-говорила без умолку о чем-то давнем, наивном и ласковом – я без труда отыскал на её лице тревогу и даже страх. Не мог я ошибиться и в другом: Лера ненавидела сейчас и меня, и себя, и даже все то, что могла просто не замечать, не чувствовать и не понимать. Так бывает, когда рассудок женщины, пускаясь вскачь от удара хлыста обиды, оставляет далеко позади себя рассудочность.

Минуты шли медленно, будто бы спотыкались то и дело о «да» и «нет».

– Я нравлюсь тебе? – спросила она вдруг.

Что-то противоречивое в моих чувствах удержало от ответа, но не помешало торопливо коснуться ее волос, губ…

…Мы расстались, когда горизонт нахмурил брови.

Спектакль супружеской мести! Обязательный зритель, то бишь, я, заранее прочитав сценарий, не покинул места в ряду безмолвного ожидания драмы: высидел до конца, не аплодируя и не освистывая премьеры. К тому же, нет, пожалуй, занятия глупее, чем отговаривать подлеца от подлости, вора от воровства, женщину от поступка, который (хоть когда-то и в чём-то) уравнивает её с мужчиной. И пусть Бог каждому из нас судья, но кто скажет, что или кто есть Бог, если любишь и ненавидишь в одночасье?!

Конечно, не об этом я думал тогда, когда словно отколовшееся от тишины комнаты эхо, щелкнул, закрывшись, дверной замок, а вслед за этим каблучки Леры отстучали на лестничных пролетах – «Пока!.. Пока!.. Пока!..».

Лера возвращалась в свою взбунтовавшуюся жизнь добела высушенной весенними ветрами дорогой и что-то очень важное, дорогое для меня уносила с собой, точно нечаянно своровала… Вот она сошла с дороги, оглянулась на мои окна. Потом исчезла из виду, растворилась в душистом безмолвии вечера, растаяла, точно снежинка на тротуаре…

(1988 г.)

ТУЧА

Виктор стоял у окна, курил и молчал. Я не знал, чем ему помочь. Когда ты разлюбил и уходишь из семьи – это понятно. Когда тебя разлюбили, и ты вынужден уйти – объяснимо. А здесь ушёл из-за принципа. Одно из двух: или поступил глупо, или по-мужски.

– Да что уж теперь, – участливо вздохнул я.

Он не нуждался в утешении: вроде как не расслышал.

– Сколько можно терпеть?!

Он не принял моей жалости: только брезгливо поморщился.

– Сама позовёт…

Приятель грустно улыбнулся и спросил:

– Я прав или нет?

Я честно ответил:

– Тебе одному будет трудно. Труднее, чем ты можешь себе представить. Ты ведь любишь её?

Он не сказал «да», но и не осмелился произнести «нет»: отмолчался.

Вечерело. Было душно. Но вскоре на небе показались дождевая туча – словно нечаянная обида, она наползала на город, тревожа душу.

Приятель остался у окна – отрешённый, одинокой…

Как вдруг:

– Посмотри! – резко позвал он меня.

Золотистой лентой необычного облачного змея в грозовые кудри тучи вплёлся солнечный луч. И хоть был он упрям, все-таки заметно таял в сумерках над крышами домов.

Грянул гром. Первая капля дождя торжественно ударила в подоконник. Но тут же солнечный луч, прорвавшись сквозь тяжесть тучи, обласкал своей открытой улыбкой улицу, дома, расплакавшееся небо.

Виктор подкурил сигарету, довольно затянулся.

– Не уступил, пробился-таки! Из-за принципа.

– Сквозь тучу…– уточнил я. Туча выплачется, и они поладят. Вот увидишь.

Прошёл нетерпеливый, по-летнему болтливый дождь. Стало свежо и тихо. И в этой уютной, умывшейся прохладой тишине малиной румянились окна.

Приятель зябко передёрнул плечами. Ему не хватало тепла…

(1989 г.)

ПОЯСОК ЧИТЫ

Сейчас я уже и не припомню, кто из дворовых пацанов первым обозвал Юльку Самгину «Читой», но это прозвище прилипло к ней, - не отодрать! Поначалу прозвище заменило ей фамилию, а когда Юлька подросла и на неё стали засматриваться взрослые парни и мужчины, завистницы-одногодки трансформировали прозвище в словосочетание: блядь Чита. Так наше, дворовое, невежество и молва-пустомеля изменили девчонке имя и фамилию, а может – и судьбу. Юлька на это откровенно «клала с высокой горки», что и заявляла каждый раз, когда к ней обращались не по имени, да со временем окончательно утратила связь с двором, что и предопределило на годы вперёд наше к ней пацанье отношение.

Мы встретились с Юлькой случайно, зимой, когда нам было уже по двадцать… Я и имя её не сразу-то вспомнил, к тому же, назвать «Читой» то, отчего глаза мои сразу же согрелись на морозе, означало бы – так и не повзрослел. Но я повзрослел. Только что «дембельнулся», потому и стоял у подъезда, покуривая, в наброшенной поверх плеч армейской шинели.

Юлька не просто приятно удивила – она меня взволновала: расспрашивала о службе в Армии – в каких войсках…, как служилось и когда вернулся…, – а я, откровенно растерявшийся и буквально онемевший, не мог оторвать взгляд от её светлого и чистого лица, от зеленоватых глаз с изморозью на ресницах; меня опоили её запахи, а высокая и большая грудь под кремовым пальто, сбила дыхание; розовые губы искушали и пленили лишь только тем, что я их видел, не говоря уже о возникшем желании – прожить и прочувствовать с Юлькой её же дыхание в поцелуе…

Нет, это не было любовью с первого взгляда. Скорее, чувственное, оттого и горячее-горячее откровение момента встречи с женщиной, какую сразу же захотелось… Поэтому, когда Чита поймала мой восхищённый, пусть и явно похотливый взгляд, блеснув в ответ бирюзой глаз, сказала:

– Я могу прийти к тебе в понедельник…, ты всё мне тогда и расскажешь?

…О, как же я ждал понедельника! Признаться, я и боялся предстоящей близости с Читой, но в то же время и страстно этого желал. Я уже тогда понимал, что она – первая женщина в мой жизни, которая сама поведёт меня к наслаждению собой; отдастся мне не потому, что этого хочу я, а из-за себя: её возжелали (!) как женщину, от которой «снесло крышу», а это, в конечном результате, далеко не совсем одно и то же с тем, после чего хочется спать, отгородившись спиной…