Письмо Россетти

Она извинилась перед маркизом и поднялась к себе в комнату с намерением почитать что-нибудь или сделать запись в дневнике. Однако, оказавшись в спальне, ничего этого делать не стала. Подошла вместо этого к окну, тому, что находилось в углу комнаты, – оттуда открывался самый лучший вид на гондолу, в которой отплывет виконт.

Теперь же она упрекала себя за это, потому как, разумеется, никакой близости между ними не было, да и быть не могло. Подумаешь, поболтали немного, поспорили. А любезничал он с ней лишь по той причине, что зависел от нее, ему нужен был ее дом, ее защита, теперь же, когда необходимость в том отпала, ему не было нужды притворяться и говорить любезности. Про себя Алессандра твердо решила: виконт не должен видеть, что она наблюдает за его отъездом. И тем не менее оторватьсяот окна не было никаких сил.

В камине слегка потрескивали и дымили поленья, и Алессандре было жарко в этом платье. Лучшее кружево в городе, и все равно ткань раздражает, неприятно трет кожу. Просто, наверное, в комнате слишком жарко и душно, с неудовольствием подумала она. Эта Бьянка вечно переборщит, заставляет Нико набивать полный камин дров. Все беспокоится, как бы кто не подхватил простуду, постоянно ахает, охает и ворчит. На секунду Алессандре стала просто ненавистна Бьянка, но она моментально спохватилась и укорила себя за это. Просто нечестно с ее стороны так думать о преданной служанке. Она лишь хотела… она сама не могла понять, чего именно хотела. Ее охватила какая-то странная тоска, и выразить ее словами было невозможно. Освободиться от нее, сбросить, забыть, подумала она и тут же высмеяла себя за это. От чего именно освободиться? “Ну,для начала хотя бы от этого платья”. Она придвинулась поближе к окну, дотронулась пальцами до стекла. Влажный холодный воздух просачивался через сотни незаметных мелких трещин. Стекло холодное, как лед. Она уперлась в него лбом и ощутила минутное облегчение.

Дождя не было, хотя все небо затянули низкие серые тучи. Даже теперь, днем, Алессандре казалось, что вот-вот наступит ночь и вместе с ней разразится гроза. На секундувсе вокруг застыло, словно бега времени не существовало вовсе, словно мир, окутанный этим сумеречным светом, перестал вертеться. И в окне тоже все застыло, замерло, если не считать какой-то одинокой морской птицы, пролетевшей мимо, да непрестанного тихого плеска воды. Так тихо бывает разве что в день скорби. Впрочем, нет. Она слышала легкое потрескивание дров в камине, шум, доносившийся снизу, – то были приглушенные и неразборчивые мужские голоса, потом послышались тяжелые шаги, заскрипелиполовицы. Где-то в отдалении зазвонил церковный колокол, его принес порыв ветра, сумел-таки просочиться сквозь оконные рамы. “Моряки впадают в панику, когда в море вдруг слышат звон колоколов, – как-то сказал ей отец. – Считают это дурным предзнаменованием”. Интересно, подумала Алессандра, каково это – оказаться на палубе корабля, далеко от берега, в открытом море, где вокруг ничего, кроме ветра и волн, которые раскачивают судно из стороны в сторону. Она на секунду закрыла глаза и постаралась представить все это. Вот она, настоящая свобода, абсолютная, не нарушаемая никем свобода!…

Тем временем у гондолы возник Паоло, гондольер Бедмара, – должно быть, только что вышел из кухни, где ждал, – и занял свое место. Секунду спустя из ворот показался Утрилло-Наваррский. Навес на гондоле Паоло натягивать не стал, и Алессандра отчетливо видела виконта, видела, как он уселся, но головы не поднимал, смотрел только на лагуну, а потому лица его не было видно. И еще он поплотней запахнул на себе плащ, точно ему было зябко.

Паоло отвязал веревку от полосатого столбика, затем свернул ее и уложил на дно гондолы, рядом с сиденьем. И прежде чем взяться за весло, поднял голову и взглянул на Алессандру. Точно заранее знал, куда надо смотреть, в каком именно окне возникнет мрачное ее лицо. Она надеялась, что виконт проследит за направлением его взгляда, тоже поднимет голову и… Но нет, он продолжал смотреть куда-то вдаль, на воды лагуны.

Паоло же не отводил от нее печальных, тоскующих глаз. Он был совсем еще молодым человеком, ему недавно исполнился двадцать один год. Худощавый, с впалыми щеками, большеглазый и темноволосый. Он постоянно отирался где-то поблизости, особенно когда Бедмара в городе не было. Как только маркиз уезжал из Венеции, Паоло тут же являлсяк Бьянке и Нико; если им надо было плыть куда-то, управлял гондолой, вместе со слугами покупал на рынке дыни и свежую рыбу, таскал тяжелые бочонки с вином, которое привозили на специальном грузовом судне. За эти услуги Бьянка и Нико вознаграждали его несколькими мелкими монетами, Паоло принимал их как должное.

Несколько недель тому назад Алессандра, к своему удивлению, вдруг обнаружила Паоло в большой гостевой спальне, там, куда впоследствии они поместили Антонио. Она поднялась по лестнице и вдруг увидела, что дверь в комнату приоткрыта. А внутри горит свеча.

Алессандра резко распахнула дверь и увидела Паоло – юноша стоял возле ее письменного стола. Она напугала его – он вздрогнул и резко развернулся к ней лицом, одновременно пряча что-то за спину. Молчал, разумеется, и смотрел виновато.

– Ты что здесь делаешь?

Ответа она не ждала, задала вопрос чисто машинально. Паоло на кухне – это одно, там ему самое место. Но разве он имеет право разгуливать по ее дому? Она подошла поближе.

– Что это у тебя в руках, а?

Юноша стоял совершенно неподвижно. Смотрел на нее, но страха в глазах заметно не было. Он может и не знать, подумала вдруг Алессандра, какое суровое наказание предусмотрено за воровство. И сразу же стала рассматривать содержимое застекленного шкафчика, но в комнате было слишком темно, трудно было сказать, чего не хватает. Мальчишка мог взять что угодно.

– А ну, отдай, что взял! И немедленно вон отсюда! Обещаю, что никому не скажу, – уже мягче добавила она и протянула руку.

Сразу было видно, Паоло болезненно воспринял эти ее слова. Затем медленно вынул руки из-за спины и протянул ей небольшой листок бумаги. То был набросок раковины, и поначалу Алессандра приняла его за свой. Но, поднеся набросок поближе к свече, вдруг увидела, что это вовсе не ее рисунок. Каждая мельчайшая деталь раковины наутилусабыла передана с точностью и совершенством, каких она прежде просто не видела. И еще в этом рисунке было нечто большее, художнику удалось ухватить самую суть изображаемого предмета.

– Это ты нарисовал? – спросила она.

Паоло кивнул.

– Только что?

Снова кивок.

– Превосходно. У тебя редкий талант.

Юноша не ответил, продолжал молча смотреть ей в глаза.

– Но ведь ты знаешь, что тебе нельзя заходить в эту комнату, трогать мои вещи? Так или нет? – Алессандра говорила тихо и медленно, словно не была уверена, что слова эти дойдут до него. Потом протянула Паоло рисунок. – На, можешь забрать его себе.

– М-мне н-не н-надо, – заикаясь, пробормотал он. – Я р-рисовал для в-вас.

Она поразилась, услышав, что Паоло, оказывается, умеет говорить, – ведь маркиз уверял, что он немой. Алессандра удивилась: почему гондольер притворялся немым перед послом? Возможно, Паоло просто робел перед ним, или же были у него на то какие-то свои тайные и более серьезные причины?

Теперь, видя, как Паоло не сводит глаз с окна ее спальни, она вдруг поняла: он наблюдал за ней на протяжении многих дней, возможно, даже недель. Но вот юноша наконец отвернулся. Оттолкнул гондолу веслом от берега и начал грести, суденышко быстро устремилось к открытым водам лагуны. А затем повернуло к востоку. Гондола слегка подпрыгивала на мелких волнах и плыла все дальше, удаляясь и уменьшаясь в размерах. А Алессандра все ждала, что Антонио Перес обернется и бросит на нее последний прощальный взгляд. Но этого так и не произошло.

ГЛАВА 9

– Венецианские куртизанки – личности легендарные, – сказала Клер своей подопечной, когда они вернулись в гостиничный номер. – Один англичанин, Томас Кориат, посетивший Венецию в тысяча шестьсот двенадцатом году, писал о них: “Слава о незаурядной обольстительной прелести этих искусных в любовных утехах Калипсо распространилась столь широко, что взглянуть на них приезжали люди из самых дальних уголков христианского мира”. Считается, что в те времена в Венеции проживало не менее десяти тысяч куртизанок, и это в городе, общее население которого составляло около ста шестидесяти тысяч. А это означает, что из восьми женщин по крайней мере одна была куртизанкой того или иного рода.