Письмо Россетти

– Настоящая непристойность – это то, как Венеция обходится со своими священниками, – заметил Антонио. Он явно ее поддразнивал. – Когда уеду отсюда, отправлюсь прямиком в Рим и обращусь там к Папе с просьбой снова отлучить республику от церкви.

– Очередное отлучение? Но Большой совет просто проигнорирует это решение, как делал и прежде. И прикажет священникам продолжать службы в церквах и праздновать все праздники. Известна история об одном священнике, который во время отлучения никак не мог решить, на чьей он стороне, Венеции или Рима, и кому должен подчиняться. И объявил, что не станет выполнять свои обязанности до тех пор, пока не явится Святой Дух и не вразумит его. Ну и ему сразу сообщили, что Святой Дух являлся Совету десятии вразумил их приговаривать к повешению каждого, кто осмелился выказать неповиновение.

– Что ж, это только лишний раз доказывает мою правоту. Это город каких-то безумцев. – Мимо с хохотом и дикими криками промчалась целая толпа людей в масках. – Просто сумасшедший дом.

– Хотите, уйдем отсюда?

– Да.

Взгляд Алессандры остановился на торговых рядах, где продавали еду.

– Может, тогда пообедаем на берегу лагуны?

На берегу было немного свежо, с моря тянуло прохладным ветерком, зато здесь, на маленьком островке, царили покой и тишина – приятный контраст разгулу и суете центра города. Антонио и Алессандра сидели на нагретом солнцем песке, неподалеку от того места, где мелкие волны лениво набегали на берег. Гондольер, которого с утра нанял Антонио, оставался в гондоле, задумчиво смотрел на близлежащий остров Джудекка. Гондольеры большую часть своего времени проводят в лодках, подумал Антонио. Чем жеони занимаются, когда не гребут? Словно в ответ на этот его вопрос гондольер разложил несколько подушек и улегся немного вздремнуть.

– Очень славное местечко, – заметил Антонио.

Алессандра тем временем разворачивала свертки и раскладывала еду: жареного каплуна, сардины с лимоном и травами, батон хлеба, сливовый пудинг. На лицо ее упала прядь светлых вьющихся волос – оба они тотчас сняли маски, как только выехали из лагуны.

– Я приезжала сюда еще девочкой, вместе с братом и кузинами, – сказала она.

– И с тех пор ни разу здесь не бывали?

– Кузины переехали в Падую несколько лет тому назад.

Антонио вспомнил, какая печальная участь постигла отца и брата Алессандры.

– И никаких других родственников у вас в Венеции не осталось?

– Нет. – Она отвязала узкий кожаный футляр, что носила на поясе, достала оттуда столовые приборы. – Не возражаете, если я назначу вас резчиком хлеба и прочего? – спросила она и протянула ему нож.

– Ничуть. А ваша матушка… она тоже умерла? – осторожно спросил Антонио. – Или, возможно, вы не хотите говорить об этом?

– Отчего же. Ее нет на этом свете уже очень давно. Или, во всяком случае, мне так кажется. Она умерла при родах, когда мне было восемь. И я видела все это. Они заставили меня смотреть, потому что я была девочкой и мне следовало знать, как появляются на свет дети. Это было ужасно. Ребенок был огромный, а мама такая хрупкая… они оба умерли. Вы спрашивали, когда были здесь в последний раз, почему у меня нет детей. Всей правды я тогда не сказала. Я предохранялась, потому что очень боюсь родов.

– Можно понять, учитывая ваш печальный опыт, – заметил Антонио. – Могу ли я спросить, раз уж у нас пошел такой откровенный разговор… вам нравится образ жизни, который вы ведете?

– Есть и худшие судьбы, чем быть куртизанкой. Я никогда особенно не стремилась замуж, в отличие от других девушек. Наверное, потому, что ни разу никого еще по-настоящему не любила. В романтическом смысле этого слова. Так что, возможно, я выбрала лучший для себя вариант. – Она отломила кусок хлеба, протянула ему. – Ну а вы? Семья у вас есть?

– Три сестры. Все старше меня, все замужем. Но я вот уже девять лет не видел их.

– Как давно.

– Да, – кивнул Антонио, однако в объяснения пускаться не стал.

– Ну а жена или любовница?

Зачем она спрашивает? Он украдкой покосился на Алессандру, но лицо ее оставалось безмятежным, равнодушным.

– Я, как и вы, никогда не любил, – сознался Антонио. – Потому что знаю: настоящая любовь всегда прелюдия к несчастью.

– Когда вы поняли это?

– О, долгая история.

– Я просто обожаю долгие истории!

Антонио не решался начать. За последние девять лет он никому никогда этого не рассказывал. И вдруг с необычайной живостью вспомнились мать, отец, старый огромный дуб, что высился на холме неподалеку от родного дома. Алессандра заставила его думать о вещах, о которых он предпочитал не думать, сознательно отгоняя все воспоминания о них. Однако на этот раз он отбросил сомнения и заговорил.

– Когда мне исполнилось шестнадцать, я выпросил у отца разрешение учиться фехтованию. До этого он обучал меня сам, но понимал, что уже мало может мне дать, а потому договорился о моем обучении у дона Гаспара Ортис Вега де ла Васкеса. Он жил на другом конце Утрилло, главного города, на окраине которого находилось феодальное поместье моих родителей. И чтобы добраться до него, мне приходилось скакать две мили до города, затем еще четыре мили, чтобы объехать его, ну а потом еще через рощу из деревьев грецкого ореха. Дон Гаспар был весьма успешным учителем фехтовального искусства. Помогал тренировать королевскую гвардию, написал целый трактат о фехтовании на шпагах, очень популярный в Испании. Он отсутствовал много лет, а потом вдруг вернулся в Наварру вместе с дочерью. К небольшому его имению вела усыпанная гравием тропинка, что пролегала через рощу грецкого ореха, дом стоял на опушке. То был чудесный дом из камня розового цвета с большой аркой в центре, через которую можно былопопасть во внутренний дворик. Фасад украшали четыре высоких окна на втором этаже и балкон. В первый же день, едва успел я выехать из рощи на опушку, как заметил в одном из окон фигуру женщины. Вернее, то была молоденькая девушка, и она очень серьезно и строго смотрела на меня сверху вниз. То была самая красивая девушка из всех, кого я видел. Я сидел на лошади, позабыв обо всем на свете, сидел не двигаясь и любовался ею. Она была настоящей красавицей, и вместе с тем, если я начну описывать ее, вы скажете, что ничего особенного в ней не было. Длинные черные волосы, розовые губы, темные глаза – глубокие и неподвижные. Но самое красивое в ней было… нет, только не вздумайте смеяться… это уши. Волосы были гладко зачесаны назад, и я видел их вполне отчетливо – такие маленькие совершенной формы ушки, они напомнили мне изящные морские раковины. Вообще вся она походила на некое редкостное создание, на олененка, которого я однажды видел в лесу. То же нежное и одновременно серьезное выражение лица, точно я чем-то удивил или напугал ее. И в то же время она ожидала меня увидеть. Но, встретив мой взгляд, внезапно отошла от окна и скрылась в глубине комнаты. Как раз в этот момент во дворе появился дон Гаспар и направился ко мне. Он оказался старше, чем я предполагал, – седые волосы, маленькая, аккуратно подстриженная седая бородка, – но очень собранный, подтянутый и прекрасно развит физически. Манерами он обладал безупречными, был сдержанно любезен и всегда выбирал соответствующие и точные формы обращения. Он приветствовал меня и провел со двора в дом, в просторный спортивный зал. Я не слышал и слова из того, что он мне говорил, – перед глазами неотступно стояло прекрасное видение, возникшее в окне. Но как только началась тренировка, я пришел в себя. С каким пылом и напором я сражался, полагая, что красавица где-то рядом, видит меня, наблюдает. Как же страшно страдал, допустив малейший промах, опасаясь, что она могла быть свидетелем моей несостоятельности. Я был прекрасен и ужасен одновременно. Делая удачный выпад против моего учителя, я испытывал торжество, какого прежде никогда не знал; допустив промах, впадал в такое отчаяние, что, казалось, выхода из него не было вовсе. Разумеется, в тот, самый первый день я не знал, что дон Гаспар щадил меня, он прощупывал меня, пытался понять, на что я способен, с какого уровня хочу начать занятия. Ибо этот мой новый мастер обладал невиданным запасом приемов и уловок, их было больше, чем я мечтал освоить. Слава Создателю за тогдашнее мое неведение; если б я знал, с какой легкостью он может победить меня, то, наверное, уже никогда бы к нему не вернулся. Возможно, мне следовало поступить с точностью до наоборот: в полной мере осознать свою никчемность и несостоятельность, ибо если б я больше не вернулся…

Тут Антонио умолк и даже закрыл глаза. Потом тряхнул головой и вновь заговорил:

– Продолжалось все это несколько месяцев. Всякий раз приезжая к нему, я видел, как она стоит у окна, а после уроков с необычной остротой ощущал ее присутствие в доме, но никогда не видел ее. А когда отъезжал от их дома, к окну она ни разу не подходила. Однако мне удалось узнать ее имя – Эфиджения. И я повторял его про себя снова и снова, словно пробовал на вкус. Точно наваждение какое-то, мне никак не удавалось избавиться от этой новой привычки. Воскресенье, когда уроков не было, стало настоящей пыткой. Весь день я проводил, тренируясь втайне от близких, и молил Бога о том, чтобы скорее настал понедельник. Я бешено ревновал других учеников, бравших уроки у дона Гаспара. Ревновал за то, что и они тоже могли увидеть ее в окне и тоже влюбиться. Я уже начал впадать в отчаяние. Порой казалось, что я полюбил привидение, а не девушку, ибо, несмотря на то что занимались мы с доном Гаспаром каждый день, он ни словом ни разу не упомянул о том, что у него есть дочь. Прошло несколько месяцев, и вдруг дон Гаспар пригласил меня вместе с семьей к себе на воскресный обед. Чтобы отметить тот неоспоримый факт, что я стал настоящим мастером фехтования, – то были собственные его слова. Честно сказать, я был удивлен, считал, что дон Гаспар еще не довел меня до совершенства. Но тот твердил, что я лучший из его учеников и что мои родители должны мной гордиться. Вы даже представить не можете, как меня обрадовало это известие. Ведь на обеде я наконец-то должен был познакомиться с Эфидженией. И вот он настал, этот великий день, и я вместе с семьей прибыл к дону Гаспару. И мне представили Эфиджению, но она никак не отметила меня, столь же вежливо и коротко поздоровалась, как с моими родителями и сестрами. На протяжении всего обеда она ни разу не заговорила со мной, даже глаз на меня не подняла. Настало время уходить, я пребывал в полном отчаянии. Я понимал, что выдумал все ее чувства ко мне. Мне казалось, я вижу нечто в ее глазах, когда она смотрела на меня сверху вниз из окна, а теперь все это превратилось в глупую мальчишескую фантазию. И выхода из ситуации я не видел. Я даже решил было отказаться от уроков фехтования. Но все же пересилил себя. С тяжелым сердцем подъезжал я на следующий день к дому дона Гаспара, не испытывая прежнего радостного волнения и нетерпения, которые прежде подстегивали меня. В окне девушки видно не было, и я почти обрадовался этому, не хотелось, чтобы она прочла на моем лице разочарование и печаль.

Антонио вздохнул: воспоминания эти до сих пор волновали его.

– В тот день фехтовал я просто ужасно, был неуклюж и медлителен, и дон Гаспар изрядно “потрепал” меня. И еще показалось: он был огорчен не меньше моего. Но я был настолько удручен, что принял этот провал с полным безразличием. Он кричал на меня, говорил, что, если я не стану заниматься лучше, мне следует уйти. И я ушел, и больше всего на свете мне в тот момент хотелось умереть, мысли путались, а сердце разрывалось от отчаяния. Стоял перед домом и отвязывал лошадь, как вдруг с неба упал грецкий орех, приземлился прямо у моих ног. Странно – деревья росли довольно далеко, и даже сильный порыв ветра не мог сорвать и подбросить к моим ногам орех. И вдруг я понял, что орех прилетел вовсе не из рощицы, но откуда-то сзади. Я развернулся, поднял глаза, и – о чудо! – она стояла у окна. Еле заметно кивнула, и тогда я сообразил, что орех бросила она и что мне следует его подобрать. Я немедленно сделал это и понял, что внутри он пустой. Осторожно разняв скорлупки, я достал крохотный клочок белой ткани, аккуратно сложенный в несколько раз. Развернул его. И нашел сердечко из красного шелка, искусно вышитое. Прошло не меньше минуты, прежде чем я догадался о значенииэтого подарка. Снова поднял глаза на Эфиджению. Она стояла молчаливо и неподвижно, как всегда, затем легонько прижала левую руку к сердцу. И лицо ее волшебным образом изменилось – нет, то была не улыбка, просто все оно как-то просветлело. И я сразу все понял. Она меня любила! Мне хотелось прыгать, кричать, петь песни. Однако я по мере сил пытался сохранить достоинство. Низко поклонился ей, затем прижал шелковое сердечко к груди – показать, что всегда буду носить его рядом со своим сердцем. И впервые за все время я увидел ее улыбку. Она сразу же вернула меня из мрака в свет. Я вскочил на лошадь и поскакал домой. Мне не терпелось сообщить радостную новость отцу. Нашел я его в кабинете и прямо с порога заявил, что хочу жениться на Эфиджении Ортис. То, что он сказал мне в ответ, разом разрушило наши жизни.

Антонио помолчал, словно ему вдруг стало трудно говорить.

– Мне нельзя было жениться на ней, как сказал отец, потому, что она помолвлена с другим. И кем же оказался этот человек? Ни много ни мало герцог Гиррон. Не стану преувеличивать и говорить, что он и до этого не пользовался благосклонностью членов нашего семейства. Впрочем, к моей любви это отношения не имело. Герцог жил по соседству, к югу от нашего поместья; между нашими землями пролегала граница. И он уже давно, на протяжении нескольких лет, претендовал на один из наших участков земли. Сперва пытался уговорить отца продать эту землю ему, затем, когда тот ответил отказом, хотел просто отобрать, но не получилось. Тут он окончательно впал в ярость, и все наши случайные встречи с ним в городе никак нельзя было назвать приятными. Гиррон был гораздо старше Эфиджении; вдовец с двумя детьми, один из которых был почти ровесником моей любимой. Когда отец сообщил, что герцог собирается жениться на Эфиджении, меня захлестнула волна ревности и ярости. А когда отец добавил, что мой соперник к тому же гораздо богаче нас, что у него полно слуг и придворных, прекрасных лошадей и так далее, что он сможет дать Эфиджении то, о чем я и мечтать не мог, осыпать ее дорогими подарками с головы до пят, я возненавидел его еще сильнее. Отец напомнил также, что подготовка приданого для трех моих сестер окончательно опустошила его карманы и что мне следует поискать себе богатую невесту. “Эфиджения, бесспорно, девушка замечательная, из очень хорошей семьи, но совсем не богата, – заметил он. – Даже если б она не была помолвлена, я бы все равно возражал против вашего брака”. За один день я возродился к жизни и снова умер. Отец не понимал силы и глубины моей любви к Эфиджении, и это лишь добавляло отчаяния. И еще он считал, что меня следует перевести к другому учителю, но я воспротивился и категорически не желал сдаваться.

Хотел, чтоб у меня осталась возможность видеть Эфиджению, встречаться с ней втайне от остальных. Ведь она подарила мне свое сердце. И мысль о предстоящей свадьбе наверняка была ей ненавистна. На следующий день она снова стояла у окна, как всегда. Я подготовился заранее. Написал записку, сунул в скорлупу грецкого ореха. Поднял орех в руке и показал Эфиджении, тогда моя любимая отворила окно, и я бросил ей этот орех. В записке говорилось, что я буду ждать ее в ореховой роще сразу после занятий. Я знал, что следом за мной к дону Гаспару приходит другой ученик, так что он будет занят. Однако ей придется каким-то образом выскользнуть незамеченной, обманув свою дуэнью и слуг. Я написал, что буду ждать ее там каждый день, до тех пор, пока она не придет. Три дня спустя она наконец появилась. Встреча была такой странной – поначалу все казалось мне сном, я не верил своему счастью, не верил, что любимая рядом, что я слышу ее голос. Я поцеловал ей руку, потом опустился на колени и сказал, что готов умереть ради нее. Она сказала, что скоро состоится ее свадьба с герцогом, и разрыдалась. Так мы встречались на протяжении нескольких недель, и каждый день я с нетерпением и трепетом ждал новой встречи. Наконец все это стало просто невыносимым, и мы решили бежать, чтобы обвенчаться тайно.