Письмо живым людям

— Настоящего нет.

— Нет, — вдруг согласился Женька, по-прежнему стоя на коленях. Она вздрогнула. — Знаешь, Энди, нам ведь звонили с Токелау. Ждут, приготовлена секция в коттедже… Заботятся! Кто я на этой планете, зачем?

— Убей нас! — резко сказала Марина. — Убей нас опять!

— Маринушка! Ну чего ты хочешь? Я зову тебя ехать — ты отказываешься, я думаю — ты упрекаешь…

— Чего ты сам-то хочешь? — спросил я.

— Я? Я сам? — Эта постановка вопроса его удивила. Наверное, он давно разучился хотеть сам. Он оглянулся на Марину, ища ее взгляда, но она смотрела в сторону. — Не знаю, Энди. Мне противно и стыдно. И очень тоскливо. Я не могу ни успокоить ее, ни порадовать, видишь? Я хочу, чтобы мне не было противно и стыдно, но как…

— Всегда знала, — брезгливо сказала Марина, — что ты размазня, но настолько…

— Не смейте так говорить! — не выдержал я. — Марина, мы с вами можем беседовать таким приятным образом хоть до скончания века, но не он! Все не так! Вы поддержать его…

— Ах, поддержать! Что же мне говорить, Энди? Спасибо тебе, любимым, бесценный повелитель мой, у тебя не получилось убить меня я детей, случайно не получилось, и других попыток ты не делал! Какой ты добрый! — Она отрывисто, сухо рассмеялась. — Так? Ну нет! — повернулась и почти выбежала в спальню. Стена закрылась.

Несколько минут мы молчали.

Потом Женька подошел к окну. За окном по-прежнему шел дождь.

— Темнеет…

— Ну и денек выдался, — сказал я.

— Осточертели дожди.

— Включи программу.

— Только солнца мне фальшивого не хватало… Там много солнца, Энди?

— Еще нет. Демонтировать колпаки начнут только осенью. От обогатителей дикие ветры.

— Ну конечно. — Он понимающе кивнул и прижался лбом к стеклу. — Еще бы… Да. Тихо-то как… Все ушли.

— Вот и отлично. Хватит криков, надо передохнуть.

— Ко мне больше никто никогда не придет.

— Вот уж это враки. Тот же Иван будет тебе трезвонить по пятнадцать раз на дню. И на Токелау не отстанет.

— Нет, Энди. Он справится… А я действительно уже дубина. То, с вакуумом, — случайность… Видишь, как все связано. Я всех предал и даже не заметил. А всплыло лишь теперь. Что-то перещелкнулось в жизни — и стал не собой. И этим всех предал…

— Никого ты не…

— Всех. И Маришку, и Ивана, и ребят. И даже тебя. Ты бьешься вокруг нас, мучаешься из-за слабовольного дурака, и я ничем не могу тебе ответить. Прости меня, Энди, пожалуйста.

— Не прощу, — сказал я.

Он пошел ко мне, но на полдороге передумал. Двинулся к спальне, но не сделал и трех шагов. Вынул из кармана радиофон, подержал у лица и спрятал обратно. Пальцы у него дрожали.

— Сядь и успокойся.

Он послушно сел и стал смотреть на меня, как ребенок. Он будто ждал дальнейших распоряжений. Я молчал. Я подумал, что мне тоже следовало бы сесть, но тут же сообразил, что встать уже не смогу. А вдруг понадобится? Хотя, собственно, зачем… но — вдруг?

— Энди… Как же мне надо было жить?

— Не кисни. Все пройдет через несколько дней. Видишь, ты же консультировал Ивана, и ничего не случилось. Со временем этот вариант стабилизуется, а ты постепенно будешь наращивать темп, постепенно вернешься в физику…

— Да плевал я на физику.

А за стеной ждал Чарышев. Чего он ждал?

— Все нормализуется, — упрямо и безнадежно говорил я. — Бессонная ночь, волнение — кто хочешь спятит. А пройдет неделя-другая… у моря, Женя! В тепле!

Он не реагировал.

— Что ты молчишь?

— Да вот думаю. Как на твой взгляд, если я сигану с крыши, например, — это ведь все разрушит, да?

Внутри у меня все оборвалось.

— Не знаю, — сказал я. — Никто этого не может знать.

Он задумался. Подпер подбородок кулаком. Прекрасно мне знакомое выражение проступило на его лице — спокойное, пытливое. Женька кончался. Начинался доктор Соломин.

— По-видимому, да, — сказал он рассудительно. — Во всяком случае, это единственный реальный шанс.

— А если — нет? Если просто самоубийство? — хлестко, безжалостно спросил я. — Очередное и уже бесповоротное бегство от ответственности?

На миг он размяк, потом снова взял себя в тиски.

— В конце концов, я об этом уже не узнаю. Даже лучше. Они-то останутся, а меня это вполне устраивает. Трудно, Энди, требовать от меня большего.

— От тебя вообще никто ничего не требует. Все тебя пестуют и лелеют. Даже Марина, на свой лад.

Он покачал головой:

— Да, действительно. Я сам требую. И ничего не получается. Твержу себе: хочу туда, хочу, хочу… А как я могу туда хотеть, когда они здесь. Хоть ногами меня топчи. Но такой, как здесь, я никому не нужен. А там их нет. А здесь я права на них не имею, здесь мне стыдно…

— Что ты несешь? — немощно закричал я.

Он встал, и у меня снова все оборвалось внутри. Несколько секунд он, хмурясь, размышлял, потом лицо его посветлело.

— Придумал, — сообщил он. — Не стану пачкать улицу. Долбанусь в орнитоптере. — Он даже улыбнулся, доставая радиофон. — Одноместный орнитоптер на два часа, если можно — голубого цвета. Ярко-голубого. — Он покосился на меня и просто сказал вполголоса: — У нее тогда был ярко-голубой… Да, спасибо.

Положил радиофон в карман и аккуратно застегнул молнию. Ободряюще улыбнулся мне:

— Знаешь, Энди, мне сейчас так хорошо…

Я молчал. Он пошел к выходу. Завернул к столу, где с ночи лежала фотография сына. Постоял секунду, потом, не взяв, решительно двинулся прочь. И снова остановился.

— Энди! — порывисто сказал он. — Спасибо тебе. Ты на меня не сердишься?

Я отрицательно покачал головой.

— Сейчас поднимусь над облаками… Помнишь, как ты нас в лагерь вез?

Я кивнул.

— Ох, и смешной я был тогда! Смотрю — прямо руки трясутся, в кнопки не попадаю! А ты так здорово вел… Только зря ушел.

Я попытался отлепиться от стенки, на которую опирался спиной все это время. Мне казалось — стенка прыгает.

— Нет-нет, — испугался Женька, — ты меня не провожай, пожалуйста. Сейчас все кончится, потерпи еще четверть часа, я быстренько… только над облаками поднимусь, и все. Марине не говори, ладно?

Я все-таки загородил ему выход.

— Ну, Энди, ну честное слово, — жалобно сказал он.

Он даже не стал меня отталкивать или хотя бы бить. Выждал немножко и аккуратно передвинул. И еще руку мне пожал.