Письмо живым людям

Стоит лишь допустить, что помогать следует не только при выполнении боевых задач и не только соратникам — но всем, кто в твоей помощи нуждается… Впрочем, сказал себе Алька, это тоже сформулировали задолго до тебя. Преступная доброта действием — с детства жгут память жуткие эти слова. Нельзя возлюбить всех, ибо в мире царит борьба. Любя своих, ты тем самым обязан ненавидеть чужих — тех, кто желает зла любимым тобою. И напротив, полюбив чужих, ты предаешь своих…

Но что такое свои?

Устав отвечает: соратники. Только Покоряющие. Охраняющие ниже, они в меньшей степени свои. Конструирующие — на пределе. Дальше — чужие. А уж те, кто живет в иных мирах, — враги от природы, не могут не быть врагами…

Алька вспомнил, как испугался прошлой зимой, когда понял, что не желает зла Аркадьеву, вплотную подошедшему к идее катонных взаимодействий. Что хочет не по мешать ему, а помочь. Он даже стал гордиться им, Аркадьевым этим, прекрасно зная при всем при том, что и на Зарриане нет ничего мощнее; значит, эта Земля станет звездной державой, ведь от катонных взаимодействий до телепортации и боевых деструкторов лет десять, не больше. В панике Алька решил тогда послать рапорт с просьбой об отзыве и психическом обследовании, но как-то замешкался, потом расхотел, потом стал сомневаться и думать… потом, отправляя очередную сводку, он умолчал об успехах Аркадьева… потом ему пришло в голову, что эта хаотичная популяция, в свою очередь, могла бы многому научить всемогущий Зарриан, — и это был конец.

Старик, сидевший на соседнем сиденье, долго высовывал маленькую голову из своей потрепанной дохи, щурясь на Алькину сумку, и, с хитринкой улыбнувшись, наконец заговорил:

— Я и сам, как молодой-то был, страсть уважал рыбку поудить. Летом-то и дурак пымает, а вот в морозец-то оно сложнее, а? На что брать собрался, молодой человек?

— На бобыля, — рассеянно ответил Алька, с трудом отрываясь от своих мыслей. У старика обиженно приоткрылся рот. — То есть на мотыля, — поспешно поправился Алька.

— Секретничаешь, — неодобрительно сказал старик. — И водку с собой тянешь, как мужик взрослый…

— А мужику взрослому можно?

— Ты нас с собой не равняй, молодой человек…

— Да не водка это, — с негодованием сказал Алька. — Коробка это круглая такая. Не люблю я водки.

Словоохотливый попутчик обрадовался.

— И правильно! — заявил он, оживляясь, и, повернувшись окончательно к Альке, выставил острые колени в проход.

— А как вы так сразу знаете, что правильно? — серьезно спросил Алька.

Старикан лукаво засмеялся, прихлопывая себя по коленям.

— Ишь! Правильно — значит, по правилам, — произнес он назидательно. — Экий ты! А не по правилам и будет неправильно.

— А по каким правилам-то?

— Известно по каким.

— А-а, — с понимающим видом сказал Алька, подождав немного и поняв, что дальнейших разъяснений не последует. — Но вот, скажем, правил придумать не успели, а дело делать надо. Тогда как?

Старик наклонил голову набок, утопив свое мохнатое ухо в растрепанном воротнике.

— Ишь, — сказал он задумчиво. — Тык ыть… чего тут. То ж не те правила, которые специально выдумываются да на бумажке записаны, голова! В войну-то, помню, как дивизию нашу окружили… да и сколько той дивизии — в полку сто тридцать нас! Тут уж на свою да на товарища на совесть полагайся, не то конец. Что по совести, то и правильно.

— Да ведь бывает, отец, у разных людей совесть разное говорит, — возразил Алька. — И люди-то оба неплохие, а никак им друг с другом не сговориться. Это ведь только выжигам да гадам разным легко: тебе сорок процентов, мне шестьдесят, и пошли грабить, и больше проблем никаких…

— Вот это брось, — строго сказал старик, — вот это ты мне брось. Люди разные, когда про пустяки спорят — про футбол или там какой подарок лучше купить. А кто в главном разный, тот мне не человек.

Как же все просто у него, подумал Алька. По сути, хотя симпатичный старик и не подозревает об этом, за последней его фразой так отчетливо и так жутко просматриваются кастовые уровни Зарриана. Самое страшное, что симпатичные люди никогда не подозревают об этом. Им кажется, что, произнося «тот мне не человек», они осуждают дурные взгляды и дурные поступки. Но скольких по-настоящему дурных людей успеет осудить сознательно — не из окопа, не из танка, не из орущей толпы, но видя лицо и пожимая руку — этот простодушный землянин? Пятерых? Десятерых? Насколько более масштабно эта простота эксплуатируется сильными мира, которые говорят в борьбе за собственную власть: «Тот, кто выглядит или думает не так, как мы с вами, — не человек! Убейте его!» И симпатичные мужчины, симпатичные старики и симпатичные юноши, а зачастую и милейшие девушки откладывают удочки и коробки с мотылем, берут шмайсеры, АКМы — или катонные деструкторы, все равно, — и кромсают других столь же симпатичных мужчин и женщин; и тот, кто дал им оружие, с помпой, под гремящие гимны и марши объявляет их высшей кастой, кастой Покоряющих. Пресветлый Бог Звезд, да как же можно не понимать, что среди людей не людей нет?!

— Так ведь и вы ему не человек получаетесь, — произнес Алька. — Кто же прав? Так ведь и до драки недалеко.

— Можно и подраться, — пожал плечами и выпятил грудь старик. — Нас дракой не испугаешь, не впервой… А вообще-то дело покажет. Еще до драки.

— Дело… Что такое — дело? Дело делу рознь, отец… Поле пахать — дело, и концлагерь строить — дело…

— Так ты что же… — брезгливо поморщился старик, — из этих… про кого по вражьим голосам-то все передают… из диссидентов, что ли?

— Из человеков я, — сказал Алька. — Знаете, сказка есть красивая… Хотите, расскажу?

— Валяй, — охотно разрешил старикан, тут же опять начиная улыбаться. — Авось внучатам расскажу…

Алька помедлил. Автобус катил сквозь морозную ночь.

— Много подвигов одержал великий Шоцах во славу Бога Звезд и Богини Пустоты, и когда вера его, и рвение, и доблести, и победы достигли высот, предельных для смертного, Пресветлый Бог пришел к нему и сказал: «Двадцать два года и два месяца ты утверждал господство мое в сердцах и умах огнем и мечом, лаской и убеждением, лесть и подкупом и преуспел. Ныне желаю даровать тебе силу власти над живой и мертвой природой, так чтобы поприще твое не прервалось, а душа осталась горда». — «Но, Пресветлый Бог, — спросил Шоцах, — получив столь великую силу власти, обрету ли власть над самим собою? Скажу воде: стань тверда — и станет тверда; скажу женщине: возлюби — и возлюбит. Но скажу себе: стань духом тверд, и стану ли? Скажу себе: возлюби, и возлюблю ли?» Глубоко опечалился Бог Звезд и ответил:

«Две стихии есть для каждого из смертных: он сам и то, что окружает его, и стихии те равновесны. Выбирай». — «Тогда, Пресветлый, дай мне силу власти над самим собою, — сказал Шоцах. — Ибо иначе может так случиться, что, став средоточием власти, останусь слабым, и, став средоточием любви, останусь холодным, и, став средоточием ненависти, останусь мягким, и так потеряю все, ничего не получив. Научившись же властвовать собой, смогу снискать и власть, и любовь, и сполна употреблю их во славу твою, ибо навсегда уничтожу разлад ума и сердца». — «Гордыня твоя чрезмерна! — воскликнул Бог Звезд. — Страшный дар ты просишь у меня, ничтожный! Ибо разум твой ограничен, но сердце неисчерпаемо, и не дано тебе знать, кто из них прав в миг разлада». — «Не о правоте пекусь, но о правильности действий в битве», — сказал Шоцах. «Хорошо, — сказал Бог Звезд. — Но не благодари меня, ибо не ведаю я сам, награждаю ли тебя, или караю. Знай лишь, что это навсегда и что больше ты не увидишь моего лица».

Заинтересованность давно уже угасла в старике, и когда рассказ кончился, попутчик явно не знал, что ответить на эту легенду, когда-то бывшую канонической на Зарриане, а затем оказавшуюся под строгим запретом имперской идеологии.

— Ласкино! — крикнул шофер, высовываясь из кабины. Кряхтя и не глядя на Альку, старик поднялся и, сильно прихрамывая, двинулся к двери, придерживаясь одной рукой за спинки сидений, чтобы не потерять равновесия в автобусе, который, тормозя, выруливал к затерянной в снегах остановке. В свободной руке старик тащил две коробки, перевязанные магазинными подарочными лентами: одну — с куклой, другую — с игрушечным автоматом. Двери с натугой, лязгая сочленениями, раскрылись, и старик неловко выбрался наружу.