Письмо живым людям

Мы убили свою мечту.

Когда я вылетал сюда полгода назад, этого еще не знали. Даже здесь. Следившие за процессами в океане Солы работники биоцентра не понимали, что происходит. Горячие головы уже разрабатывали проекты ускорения эволюции Солы, чтобы не через миллионы, а лишь через тысячи лет появились крупные животные, потом люди — но в ежемесячных отчетах биоцентра вдруг пропали нотки гордости, и Контрольный отдел решил подстраховаться.

Все оказалось наоборот. Именно на этой стадии протожизнь требует лучевой стимуляции. Многие планеты — я по памяти могу назвать четыре, на которых были обнаружены все условия для возникновения жизни и которые все же не породили жизнь по непонятным тогда причинам — доходили до состояния Солы, однако оставались безнадежно мертвыми, потому что в должный момент не получали мутагенной подкормки извне. Когда-то ее, вероятно, получила наша Земля. И вот теперь — неслыханное везение! — ее могла бы получить и Сола, если бы не вмешались люди, которые хотели только добра и во имя этого добра, во имя своей любви пошли на неслыханные жертвы, на чудовищное напряжение ресурсов и сил.

И никто не был виноват. Странно…

— Просто плакать хочется, честное слово, когда подумаешь, сколько нам пришлось преодолеть ради всего этого, — вдруг сказал он.

Я кивнул.

— Да сядь же ты, хватит маячить. Хочешь кофе?

Улыбаясь, я подошел к столу, ногой придвинул второе кресло.

— Пока нет.

Он, не отрываясь, смотрел на меня, и вдруг щеки его отчаянно затряслись.

— Но что же было делать? — спросил он с мукой. — Разве можно было что-то сделать? Помнишь… помнишь, нас сняли с занятий и повели смотреть прямой репортаж из Совета? Как мы радовались, что все голосовали за Стройку, против — никто.

— Все радовались.

— Флаги, солнце, все блестит, смех… Какой был праздник!

— Был.

— А помнишь, двое ребят из параллельной группы пытались бежать на Стройку?

Я помнил. Я разведывал для них план грузовых трюмов корабля, на котором они решили добраться до Плутона, потому что имел доступ на космодром — к отцу. Я сам хотел бежать с ними, но меня защемило люком, автомат которого был вскрыт для профилактического осмотра и по халатности кого-то из техников — спешка! горячка! даешь-даешь! — остался активирован. Мне раздробило голень. Ребята ждали у ворот порта, и когда глайдер «скорой помощи» с воем промчался мимо них, выруливая на санитарную полосу дороги, я ухитрился в приоткрытое окно швырнуть ком бумаги с планом трюмов и проклятым люком, обозначенным, как положено, черепом со скрещенными костями, — план я чертил еще там, в полутемном коридоре, опрокинутый на холодный пол и мучаясь не столько от боли, сколько от сознания того, что никуда я уже не убегу…

— Помню, — сказал я.

— Неужели можно было что-то сделать?

Ничего, подумал я. Ничего. Если человек убежден, что на глазах у него гибнет его мечта, он не может не спасать. Не может не попытаться спасти. Не может — этим сказано все. Если б мог — в пустой Вселенной он чувствовал бы себя не изгнанником, а хозяином. И проблемы не возникло бы вообще.

У нас не было выбора.

— Ничего, — сказал я.

— Да, — ответил он и тяжело вздохнул, словно малыш, успокаивающийся после слез. — Это как-то… понимаешь, не укладывается в голове, что-то в этом есть ненастоящее, что мы тридцать лет изо всех сил убивали все это и так надежно убили, что даже нет способа вернуть. Два поколения выросли на этом. Нет, не могу представить. Что теперь делать?..

Что теперь делать, подумал я. Мы все неимоверно устали. Сделали все, что смогли. Выложились. И радостно ждали, когда появятся всходы. Даже я. Работать приходилось на старом оборудовании, ограничивать себя то и дело — все съедала Стройка…

— По-моему, это ясно, — сказал я. — Осталось пятнадцать часов до отлета. Необходимо погрузить материалы, аппаратуру, чтобы, если возникнут сомнения, сразу проверить ее дееспособность. Надо, кроме того, привезти сюда его дочь. Она по-прежнему на станции восемнадцатого сектора, да? Ты ведь должен знать, — вырвалось у меня.

— Да я же не об этом! — крикнул он, сорвавшись. Смутился, спрятал лицо, а потом уронил голову лбом на кулаки, тяжело развалившиеся на столе. — Я же не об этом, — глухо повторил он. — Девочку я привезу сейчас, слетаю, конечно, — но я же не об этом, я — обо всем…

Человек не может не помогать. Даже если не уверен, что его помощь полезна. Иначе мы вымерли бы еще в пещерах. Это у нас в крови. Это наш способ существования. Пока в нас живо человеческое, мы будем предлагать, навязывать, вбивать свою помощь друг другу. И звездам. Вот он полетит сейчас к ней, будет что-то объяснять, рассказывать, какой я хороший… как бы ни умолял я его не делать всего этого. Потому что у него тоже нет выбора. Потому что мудрость недействия бесплодна. Она скручивает человека в камень, лишает его тепла души. Тот, кто способен отказаться от возможности помочь из боязни повредить помощью — убит, сломался когда-то. Ничего никогда не знаешь наверняка, но когда машина просчитывает вероятность благополучного исхода, перед человеком нет выбора.

— Ах, обо всем, — сказал я, будто только что поняв. — Что же… — Я улыбнулся. — Будем чуточку умнее. Теперь мы будем еще чуточку умнее.

Он встал. Огромный, грузный, казавшийся еще более огромным и грузным в синем мраке, затопившем диспетчерскую.

— Умнее… — проворчал он. — Все так. Кому он нужен теперь, такой ум. Да…

Я пожал плечами.

— Всегда лучше быть чуточку умнее.

Он долго, будто не доверяя, смотрел мне в глаза. Потом покачал головой.

— Я сам расскажу в Совете, — сказал я. — И постараюсь добиться, чтобы мне дали выступить по всеобщему вещанию. В тот же день. Так лучше и… лучше. Не нужно интервала. Успеют возникнуть слухи, а самое мерзкое, когда о смерти мечты люди узнают из слухов. Нет ничего честнее мечты, и смерть ее тоже должна быть честной. — Я потер ладонями щеки. — Я добьюсь. Ты мне поможешь.

Он медленно кивнул несколько раз. Сказал:

— Все так.

Я ободряюще подмигнул ему, он улыбнулся в ответ. Неловко потоптался.

— Так я лечу, — сказал он.

— Да, ты говорил, — ответил я, протянул руку к биоконтакту селектора и попросил: — Кофе сюда.

— Будешь работать? — спросил он.

— Да, посижу немного. Полетишь один?

— Но… — Он растерялся. — Ведь ты же сам…

— Нет, нет. Я имел в виду кого-либо из техников. На станции есть несколько аппаратов, которые нужно демонтировать или поставить на консервацию по крайней мере. Один ты справишься до утра?

— Ах вот ты о чем… Справлюсь. Там же есть какой-то штат киберобслуги.

— Ну, тогда счастливо.

Он не уходил.

— Она тебе не простит, если ты не поддержишь ее сейчас.

— Наверное, — ответил я. — Но если не простит, значит, и хлопотать не из-за чего. Разве я не прав?

— Ты прав, — сказал он. — Ты такая бестия, что всегда прав, но правота твоя — ни уму ни сердцу.

Я улыбнулся.

— Ну почему? — отчаянно спросил он. — Почему в этой жизни все так по-дурацки устроено?

— Я и на это могу ответить, — заявил я.

— Ну, ответь.

— Потому что все вот это, — я сделал широкий жест, обведя весь окружающий мир, — куда сложнее, чем укладывается вот здесь. — Согнутым пальцем я постучал себя по лбу. — Можно, конечно, плюнуть на все и поплыть по воле волн, тогда жизнь сразу станет очень простой и гладкой. Но перестанет быть человеческой, вот в чем штука.

Он опять помотал головой.

— А ты все такой же позер, — укоризненно проговорил он. — Все такой же… Ничего тебя не берет.

Я засмеялся и выпил свой кофе.

— Понимаешь… я даже не об этом. Ошибки были, есть и будут, все так, но я… Ведь посмотри, чем сильнее и добрее мы становимся, тем все это тоже возрастает. Наверное, это закон. Но неужели мы будем вечно подчинены ему? — Он запнулся. — Мы будем становиться умнее, сильнее. Когда-нибудь мы встретим других или создадим новую жизнь сами, все это будет раньше или позже, я знаю… но неужели размер и трагичность ошибок всегда, всегда будут возрастать пропорционально… величию мечты и мощи средств, призванных ее осуществить?