Письмо

Спустя несколько часов Тина стояла на пороге небольшого ухоженного дома и нервно переминалась с ноги на ногу. Дверь открыла роскошная блондинка в полном боевом окрасе, увешанная килограммами золотых украшений.

– Чем могу помочь?

– Вы, должно быть, Шейла. Я Тина.

Она протянула руку, но Шейла не шелохнулась.

– Эм-м… Грэм дома?

– Вы знакомы?

– Да, мы друзья. Я по субботам работаю в магазине рядом с его конторой.

– Кто там, Шейла? – раздался изнутри голос Грэма.

Шейла приоткрыла дверь пошире и пригласила Тину войти.

– Говорит, твоя подруга.

– Тина! – воскликнул Грэм, появившись в прихожей. – Что случилось, милая?

Едва взглянув на обеспокоенное лицо Грэма, полное волнения и заботы, Тина, как всегда, расчувствовалась, и ее голос дрогнул:

– Я ушла от него, Грэм.

– Бог мой! Иди сюда.

Он обнял ее и крепко прижал к себе. Шейла наблюдала за сценой в некотором недоумении.

– Шейла, поставь чайник, пожалуйста, – обернулся к ней Грэм.

Тина взяла себя в руки.

– Не надо, Шейла, я ненадолго. Я просто хотела, чтобы Грэм знал, что произошло. Он всегда был отличным другом, и если бы он мне вчера не помог – я бы никуда не ушла.

– Ты что – забрала его деньги? – недоверчиво спросил Грэм.

Тина натужно улыбнулась:

– До последнего цента. Я нашла небольшую комнатку – буду снимать. Заприметила ее еще пару недель назад, но тогда не хватало денег. Она все еще свободна, так что туда и пойду. Там неплохо, правда! Мебель старовата, а стены такие тонкие, что я слышу, о чем думает парень в соседней комнате, но, по крайней мере, это будет моя собственная комната.

– Он будет тебя искать, – серьезно заметил Грэм.

– Не сомневаюсь. Он знает, где я работаю, так что может наведаться и в магазин, но мне плевать. На людях он и пальцем меня не тронет. Слишком умен для этого.

– Он может проследить, где ты живешь.

– Грэм, слушай, неужели ты думаешь, я всего этого не понимаю? Именно поэтому я так долго и не решалась уйти.

– Извини. Нужна помощь с переездом?

– У меня из вещей – один чемодан, так что перевозить нечего, но все равно спасибо. Слушай, я пойду, у меня еще есть пара дел.

– Как знаешь. Я загляну в магазин в субботу. Береги себя.

Вечером Тина устроилась на диване с чашкой какао и наконец перевела дух. День совершенно измотал ее. Откинув голову на спинку дивана и прикрыв глаза, она мысленно перебирала в памяти события последних лет. Оглядываясь на четыре года своего злополучного замужества, Тина чувствовала странную пустоту. Она не знала, что готовит ей будущее, и эта неизвестность одновременно пугала и будоражила ее. Она порылась в сумке в поисках платка и, так и не обнаружив его, вытряхнула все содержимое на пол. Поверх кучи барахла лежало письмо, которое она нашла в старом костюме. Чувствуя себя страшно неловко, словно она вторгалась в чужую жизнь, Тина подобрала конверт и осторожно его распечатала, стараясь не помять. Письмо было написано аккуратным, немного детским почерком – словно писавшему нечасто доводилось брать в руки ручку. Тина села, подобрав ноги, и начала читать.

Гилбент-роуд, 180

Манчестер

4 сентября 1939 года

Моя дорогая Кристина,

Как ты знаешь, я плохо умею говорить о таких вещах, но у меня так тяжело на сердце, что я не могу не писать. То, что я вчера сделал, – непростительно, но ты должна знать, что причиной тому – мое глубокое потрясение, и что мое вчерашнее поведение никак не отражает моих чувств к тебе. Последние месяцы были самыми счастливыми в моей жизни. Я знаю, что никогда раньше не говорил тебе этого, но я люблю тебя, Крисси, и хочу провести остаток жизни рядом с тобой, чтобы каждый день доказывать тебе это, если ты, конечно, позволишь. Твой отец говорит, что ты не хочешь меня видеть, и я не виню тебя, но теперь мы должны думать не только о нас двоих, но и о нашем ребенке. Я хочу стать хорошим отцом и хорошим мужем. Да, Крисси, столь нескладно и неловко я делаю тебе предложение. Прошу тебя, скажи, что будешь моей женой и что мы будем вместе воспитывать нашего малыша. Война может разделить нас, но душой и сердцем мы всегда будем вместе.

Прости меня, Крисси. Я люблю тебя.

Навечно твой,

Билли

Тина отложила письмо и невольно поежилась. Хотя она никогда не пользовалась полным именем, при крещении ее назвали Кристиной и она мгновенно почувствовала необъяснимую связь с Крисси. Все это было так грустно. Почему Билли не отправил письмо? Что стало с Крисси и ее ребенком? Может, ей стоило попытаться все выяснить и доставить письмо истинному адресату? По крайней мере, это отвлечет ее от собственных проблем.

Глава 4

Весна 1939 года

Билли Стирлинг всегда знал, что неотразим, потому что мать неустанно твердила ему об этом. Ни для кого не стало сюрпризом, что в двадцать один год он был постоянно окружен женским вниманием. Черные волосы, чуть длиннее обычного, были уложены назад бриллиантином, смуглое лицо всегда было чисто выбрито, а идеально ровные зубы сияли ослепительной белизной, что было удивительно, учитывая, сколько сигарет он выкуривал за день. Когда он смеялся, все его лицо освещала лучезарная улыбка, а на щеках появлялись ямочки, придавая ему вид озорного школьника. Глубокий шрам над левой бровью лишь прибавлял шарма его экзотической внешности, а история о том, как он его получил, всегда заставляла восторженных барышень сочувственно вздыхать. Он не помнил об этом случае ровным счетом ничего, но мать повторяла рассказ много раз.

Элис Стирлинг горячо любила сына и старалась оградить его от всех невзгод мира. Ее муж Генри считал, что она совершенно избаловала мальчика, и даже немного завидовал той любви и заботе, которыми она окружала сына. Когда их первенец Эдвард умер в младенчестве от чахотки, Элис была безутешна и во всем винила себя. Чего бы Генри ни говорил и ни делал, ничто не могло ее переубедить. Может, она бы и поверила ему, если бы сам Генри был уверенней. Но как он мог быть уверен? Когда он вернулся с фронта, его сын был уже мертв. Он даже не успел подержать его на руках.

Эдвард умер, когда ему было всего пять месяцев. Его слабое тельце, измученное кровавым кашлем, жаром и лихорадкой, не смогло противостоять болезни. Хотя чахотку часто связывали с плохими условиями гигиены, Элис заботилась о сыне, как только могла. Конечно, она знала, что их семья небогата. Еды стало не хватать с тех пор, как в январе 1918-го ввели нормирование на продукты, но так во время войны жили многие семьи, и у них не умирали дети. Однокомнатная квартира, которую они снимали, напоминала каморку, но Элис делала все возможное, чтобы содержать ее в чистоте. Внутри всегда было холодно и влажно, сырость проникала всюду. Эдвард был болезненным ребенком с самого рождения, и в комнате постоянно висел запах срыгнутого молока. Перед сном Элис укутывала его в одеяла и укладывала в постель рядом с собой. Всю ночь она крепко прижимала его, пытаясь согреть собственным телом, и то и дело просыпалась, проверяя, дышит ли он. Но, несмотря на все усилия, Эдвард умер, и с тех пор Элис постоянно грызло чувство вины, подрывая ее веру в себя как мать. Возвратившись из окопов Первой мировой, Генри замкнулся в себе, и Элис становилось все труднее до него достучаться. Они редко говорили, и казалось, что это жалкое унылое существование – все, что осталось от их брака. Хотя Элис и сомневалась в себе как матери, она мечтала о ребенке. Пустоту, что зияла у нее в душе, могла заполнить лишь новая жизнь. Но учитывая ту отдаленность, что с каждым днем нарастала между ними, ее шансы забеременеть близились к нулю.

Как-то раз, вскоре после смерти маленького Эдварда, Элис случайно подслушала, как в соседней лавке сплетничали две женщины. Разговор заинтересовал ее, и она подобралась поближе, чтобы лучше разобрать, о чем шла речь. Узнав все, что ей было нужно, она вышла из магазина с колотящимся сердцем и поспешила домой. К счастью, Генри не было дома. Она быстро переоделась в свое праздничное платье, решив дополнить свой наряд меховой шапкой и перчатками. Шапка отдавала промозглой сыростью, но другой у нее не было. Элис слегка вспушила ворс щеткой и осторожно водрузила шапку на голову. Она посмотрелась в крошечное квадратное зеркальце над кухонной раковиной и решила добавить пару штрихов розовой помады. Она знала, что ей предстоит неблизкая поездка и что гораздо разумнее надеть удобную обувь, но каблуки смотрелись куда элегантнее. Бросив последний взгляд в зеркало, Элис, полная решимости, захлопнула входную дверь и целенаправленно зашагала по улице.