Питерская принцесса

Это походило на бестолковое, из последних сил, барахтанье утопающего. Или на танец – сначала шаг вперед, потом два назад, а теперь в сторону и с подскоком. Боба пустил в свой «Книжный мир» торговцев тряпками. Рядом с книжными развалами приютились турецкие коробейники с клеенчатыми баулами. Вместо книг блестящие люрексом кофточки, простодушные белые трусы, скользкие носки. Книжные торговцы не шли, коробейники грозили задавить «Книжный мир», и за одним из немногочисленных книжных прилавков теперь стояла Наташа, за другим сам Боба.

Родители пришли, увидели сына за книжным лотком, рядом коробейники с трусами-носками, – только что не прокляли. Сказали, что голодать благороднее, что они никак не ожидали ТАКОГО.

– Родителей можно понять... – робко пробормотал ему ночью образ Маши. – Нас же так не воспитывали, чтобы мы за прилавком стояли...

Боба отмахнулся:

– А КАКОГО они ожидали? А купец Елисеев? Он, между прочим, начал с того, что сам стоял за прилавком! Брось ты, Машка, эти интеллигентские штучки!

– Ладно, брошу, – пообещала Маша.

Боба пустил еще нескольких коробейников и наскреб на арендную плату. Немедленно возмутились городские власти, потребовали убрать торговлю из очага культуры. Боба нанес им слабый ответный удар, переименовав свое погибающее детище в «Общество книголюбов».

– У нас не рынок, не спекуляция! Книголюбы мы! – убеждал он власти.

Властям было безразлично, торговец Боба или книголюб. Власти хотели от Бобы денег.

Остальные тоже хотели от него денег. ДК – арендную плату, которая вдруг перестала казаться копеечной, Наташа – денег на хозяйство, Соня – на кукольную коляску в соседнем игрушечном магазине. Боба видел в кино, как люди получали деньги из банкоматов, и у него сейчас было ощущение, что он, Боба, – банкомат. Только неработающий. Нажимают на кнопку, кричат, стучат кулаком, а он в ответ только жалобно пищит.

Тренер-партнер не выдержал, попросил обратно свою долю, тысячу триста долларов. Не отдавать, ссылаясь на трудности, было невозможно, немыслимо. Тысяча триста долларов – пачка из тринадцати бумажек по сто, или двадцати шести по пятьдесят, или... Где их взять, тысячу по одному зеленому доллару, и еще триста?!

Тысячу триста долларов бывшему партнеру Боба отдал через месяц. Теперь они с Наташей и Соней жили в однокомнатной квартире. Узнав об уже совершенном обмене, Аллочка так кричала и плакала, что докричалась до сердечного приступа. Но она уже была прописана у Деда, и ее идиотка-дочь, пляшущая под дудку бандита-зятя, не обращая внимания на ее «почти предынфарктное состояние», поспешно переехала из приличной двухкомнатной в однокомнатную квартирку в спальном районе.

Водворив семью в квартирку-малютку, Боба уехал из Питера в Москву. Старый диван не выдержал переезда, а шурупы от Сониной кроватки потерялись в суете. Соня с Наташей спали на тюках на полу. Ужасно дуло, потому что не закрывалась дверь – бывший хозяин при переезде забрал с собой дорогой его сердцу финский замок.

– Он же предупреждал! – ныла Наташа. – Как мы будем спать с открытой дверью? И туалет не работает...

Наташа смотрела, Соня кричала: «Папочка, я хочу в свою кроватку!» – а Боба отправился в Москву, в поход по издательствам. В смутные времена как – кто смел, тот и съел. А государственная книготорговля, как любая государственная структура, она-то уж никак не была смелой, скорее растерянной. Пока директора магазинов совещались: «Как вы видите процесс книготорговли в новых условиях...» – пока «Ленкнига» тяжело поскрипывала-сомневалась, Боба, которому уже нечего было терять, мялся в издательских кабинетах – объяснял, просил, уговаривал отдать ему книги на более выгодных для издательств условиях, чем брали государственные книжные магазины.

Ранним утром Наташа с Соней встречали его на Московском вокзале. Боба грузил в пойманную машину книги, словно решал задачку, как перевезти через реку волка, козу и капусту. Соню перемещали в самое ценное место – от тележки с книгами в машину, когда книг там стало больше, чем на тележке.

Склад в полуподвале ДК был теперь забит «невыгодными» книгами. «Невыгодные» книги продались быстро, и Боба опять уехал в Москву. Наташа с Соней уже спали вместе на новом диване, вернее, новом, но из комиссионки, а дверь в квартиру все еще не закрывалась.

Дальше – бандиты, крыша, деньги по-черному, налеты налоговой – все как у всех. Из пары соперников – государственной книготорговли и Бобы – быстрее поворачивался Боба.

Боба поворачивался с такой скоростью, что ему было уже не до ночных бесед с Машей. Теперь она появлялась в его ночных мыслях на минутку, скорее как награда за правильно проведенный день.

Начало девяностых Боба, можно сказать, провел в Фонде имущества. Знал там каждую зазубринку на полу лучше, чем в своей однокомнатной квартирке, потому что дома почти не бывал.

Он уже выкупил два магазина на окраинах – на закрытом аукционе. Здесь были свои хитрости, похожие на незамысловатую детскую игру. В конверты вкладывали записочки с цифрами – сколько предлагаешь за магазин. Претенденты сдавали чиновникам конверты, а чиновники претендентам информацию: «У него столько-то, а ты напиши столько-то плюс один». Нужно было, чтобы эту информацию сдали ему, и добиться этого было интересней, чем, как когда-то мечталось, сочинить вдруг что-нибудь стоящее, может, даже почти как Мандельштам.

Мандельштам пылился на полке и не имел понятия о Бобином успехе – в тот день ушли «Рапсодия» – под антикварный магазин, «Судостроительная книга» на Садовой, а Бобе достался первый книжный магазин в центре, а не на задворках!

На открытых торгах была иная система хитростей, не менее захватывающая. Специальные люди предлагали себя в качестве подсадных. Чем за меньшую сумму вы купите, тем больше вы нам отстегиваете... Схема известная, можно сказать, вечная даже – чем больше, тем меньше, чем меньше, тем больше...

Боба тренировок с бывшим партнером не прекращал и спустя год после того, как тот забрал свои деньги, приехал в спортзал на старых «Жигулях», затем на старой иномарке, вскоре на новеньком «фольксвагене»... Тренер своему ученику, богатеющему, как обкатывается мокрым снегом снежный ком, не завидовал. Мужик он был правильный и понимал – каждому свое и каждый за всякое свое платит. А в Бобиных ночных мыслях уже не появлялось прежнее болезненное «зря – не зря». Не до этого было. Совсем другие прокручивались картинки. Только перед тем, как провалиться в сон, возникали вот какие слова: «МАША УЗНАЕТ». Что узнает? Про первый магазин? Или про магазин в центре? Про нарождающуюся сеть книжных магазинов? Не важно, не важно, узнает! А фамилию, кстати, он хотел поменять обратно, но не собрался. Любинский, Васильев, какая на хрен разница.

Поеживаясь от холода, Маша подпрыгивала на месте.

– Ну, рассказывай, – торопила она, заглядывала Бобе в глаза. – Только, пожалуйста, подробно-подробно!

– Да что рассказывать. Ну, держим торговлишку, – скучным голосом отозвался Боба, – а фамилию нужно было поменять. Долгий рассказ, да и не интересно тебе. – Он обнял Машу, пальцем потрогал ее нос. – Ты замерзла, пойдем домой!

– Ну и ладно, подумаешь, какая разница – Любинский, Васильев, – покладисто согласилась Маша. – Тем более мы с тобой оба православные. Нам с тобой и положено быть Ивановым, Петровым, Васильевым... – Маша потерлась о Бобино плечо щекой, громко чмокнула рукав куртки. – Я по тебе ТАК скучала! Я всегда с тобой разговаривала. Иногда про себя, а иногда даже вслух! А люди думали, что я сумасшедшая и беседую сама с собой!

Они еще постояли немного молча, Маша начала дрожать в своей курточке, залезла к Бобе в куртку. Так, обнявшись, вдвоем в Бобиной куртке и вернулись в дом. Поднялись по боковой лестнице в башенку на самый верх.

В крошечной комнатушке, неотличимой от всех чердачков окрестных развалюх, не было ничего, кроме узкой кровати, тумбочки с пепельницей и кучи газет на полу. На двери ни замка, ни защелки.

– Эй, господин новый русский, почему у тебя не комната, а приют хомячка-бомжа? А внизу-то все так красиво-богато!

– Ну... а что? Как в каталогах... Разве не красиво? – удивился Боба. – Там все дорогое.

– Внизу нас ждут. Неловко как-то.

– Никто не войдет, – уверенно сказал Боба, поворачивая в разные стороны рычажок на дешевой, семидесятых годов, лампе с треснувшим абажуром-стекляшкой. Вспыхнул и погас свет. – Черт, лампочка перегорела!.. Погоди, у меня где-то была свечка. Поставили свечу на подоконник, встали у окна. Напротив окна фонарь горит. Снег идет, красиво.

Внизу, в гостиной, все, кроме Гарика, как на военном совете вокруг раненого полководца, расселись полукругом возле Наташиного дивана.

– Возмутительно! Он делает что хочет! – Ритины глаза горели радостным предвкушением семейной драмы.

Вернулась Аллочка в накинутой на плечи шубке. Норковую шубку Наташа привезла ей в подарок из Греции, и, надевая ее, Аллочка всегда чувствовала себя устало-снисходительной к остальному человечеству. Но сейчас ей было безразлично, шубка на ней или ватник.

– Они наверху, в Бобиной светелке. Потушили свет, – горестно сообщила она, хлюпнув носом с мороза. – Я по лестнице поднялась в одних чулках – там у них тихо.

Аллочка сейчас походила на заплаканную старушку в детсадовском платьице – ярко-красная помада стерлась, глаза потекли, между бусинками на груди, прямо на белоснежных кружевных прошивках, плевок размазанной туши.

– Он с ней уедет. – Аллочка уселась в ногах у дочери. – Как это человек может взять и ни с того ни с сего все бросить? – Рита презрительно усмехнулась чужой глупости. – Только из-за того, что приехала какая-то Маша? Так не бывает. И потом, из чего вы вообще трагедию делаете?! Подумаешь, даже если они там, наверху, трахаются, ну и что?!

...В Бобиной светелке было темно и холодно. Догорала свечка. Стоя у окна спиной к Маше, Боба бормотал:

– Указ о расформировании ТОРГов был издан в девяносто первом году, а мы задним числом организовали с магазином «Букинист» ТТО...

В углу кровати шевельнулась куча тряпок, из-под пледов вынырнула Маша в джинсах и свитере, с одеялом на плечах. Покрутилась, устраиваясь поудобнее, поджав под себя ноги в ботинках, кивнула — рассказывай, мол, дальше.

– А потом за большую взятку задним числом оформили договор аренды с последующим выкупом...

Маша опять зарылась в пледы. Из-под одеяла раздался приглушенный басок:

– У-у-у! Хочешь, я тебе прочитаю новые стишки? Не делая паузы, Маша почти запела:

Разве можно, разве нужно

Этой ночью снежной, вьюжной

Настежь растворять окно?

Разве нужно, разве можно?

Глупо и неосторожно

Отворять в ненастье дверь... —

продолжил Боба. – Это же старые, ты, врушка! – Это была проверка слуха! – хихикнула Маша. – Я думала, ты забыл! Ладно, теперь новые!

Ну что ты, милый, что ты!

Кроты забились в норы.

Уставши от работы,

Сейчас мы сдвинем шторы.

Кроты забились в норы,

Уснули в гнездах птицы.

Мы позабудем ссоры,

Мы поменяем лица.

Зажжем огонь в гостиной,

Зажжем свечи огарок.

Я горстку мандаринов

Куплю тебе в подарок.

Сотрем со лба морщины.

Запудрим густо тени.

Ах, лишь на мандарины

Хватило бы мне денег!

– Молодец, умница! А ты знаешь, Машка, что у книготорговли почти самая большая сила бизнеса?

– Что это – сила бизнеса?

– Возьмем, к примеру, водяную кровать – сегодня модно среди разных придурков, а завтра – на фига она людям? А книги, они как хлеб, нужны всегда.

– У-у-у! – опять завыла Маша.

Боба подошел к кровати и сел у нее в ногах. Что-то в воздухе между ними изменилось. Как будто они забрались наконец почти на самую вершину и теперь, замешкавшись на секунду, раздумывали — стоит ли карабкаться вверх или повернуть назад лучше. Боба взял Машу за руку. Чтобы вместе идти на вершину?

– Слушай, – искусственно оживленным голосом произнесла Маша, – мне просто не верится, что ты – это ты... Хотя вообще-то лично я с тобой ни на секунду не расставалась...

Что-то опять неуловимо изменилось, и, с трудом отдышавшись, у самой вершины они, не сговариваясь, повернули назад.

– Маш, скажи мне... А что, Соня очень некрасивая? – Она будет лучше, вот увидишь! – горячо воскликнула Маша. – Знаешь, это только у вас... то есть у нас, ну, в общем, в России, важна внешность. А в Америке, например, все некрасивые. Она и сейчас замечательная... у нее хитрые глаза и умный нос!

— Ваша Маша приехала и уехала, – продолжала свое Рита. – А мы-то остались! Не убудет с тебя, Наташка! Правда, Гарик?

Гарик что-то строчил. Кивнул, не отрываясь от блокнота.

– Зинаида Яковлевна, вы с нами согласны? – Гордясь, что так легко удалось всех вразумить, Рита требовала одобрения свекрови.

Нет, ну какой она бывает невоспитанной! Не обращая на Риту внимания, обращается к Аллочке, будто Рита и не говорила ничего.

– Как уедет! Ты с ума сошла, Аллочка! Мой сын меня не бросит.

Наташа приподнялась с дивана. Она словно не могла решиться, раздумывая, не лучше ли, как обычно, промолчать. Но ей было сейчас так горько, что, казалось, горечь заполнила ее всю, и что-то вдруг забилось в ней и рванулось наружу, как выпущенная из неволи птица.

– Ваш сын? Вас не бросит?! Может, вы забыли. Зинаида Яковлевна, но он уже один раз вас бросил. Из дома ушел... Что бы с ним тогда было, если бы не я!

– Ты успокойся, Наташа, не будем друг друга винить в том, что сейчас происходит, – брезгливо рассматривая заплаканную невестку, ответила Зинаида Яковлевна и, подумав мгновение, встала в стойку: – Если бы не ты? Вернулся бы домой как миленький!

Оторвавшись от блокнота, Гарик не преминул встрять:

– Ну, т-тебе осталось т-только сказать, что т-ты ему всю жизнь отда-ала...

– Я... отдала, конечно, – растерянно подтвердила Наташа.

– А он т-тебя п-просил? Может, б-был бы т-те-перь не т-торгаш, а п-приличный человек... – Ах так, вся ваша семейка за него, вы все против меня. – Наташа уже знала, что скажет сейчас ужасное, непоправимое, что навсегда разрушит пусть хрупкое, пусть внешнее, но все же согласие... Ну и пусть, ей уже все равно. – Значит, если бы не я, он вернулся бы домой? И жил-поживал бы с вами?

Тогда, в двадцать лет, непарадное замужество, без фаты и машины с куклой на капоте, объезжающей Марсово поле, Стрелку и Медного всадника, казалось ущербным, – второй сорт. А уж вовсе не выйти замуж, жить без брака?! Вот так, просто, как они с Бобой, – взять и начать жить.

– А почему он на тебе не женится? – сочувствовали девчонки.

Любое участие после смерти отца для Наташи – острый нож. Пока Машу и мальчиков Любинских любили, она это сострадание ложками ела, на всю жизнь наелась.

– Неужели он тебя не любит? – говорили девчонки. – Странно, ты такая красивая, а он... Да еще и не женится!

Боба не женился. Наташа забеременела НЕ ЗАМУЖЕМ, ходила с животом НЕ ЗАМУЖЕМ. В роддоме перед выпиской медсестра, посмотрев Наташину карту, спросила: «А забрать-то тебя с ребеночком есть кому или такси вызвать?» Наташа удивилась, потом поняла и заплакала. Медсестра потому спросила, что в графе «муж» противным почерком было написано: «семейное положение – не замужем». Это НЕ ЗАМУЖЕМ было страшным Наташиным врагом. У НЕ ЗАМУЖЕМ была насмешливая ухмылка, кривые клыки и грязные, больно царапающие когти...

Как они смеют! Кем она себя чувствовала, сидя с ребенком одна целыми днями, – Бобиной женой или матерью-одиночкой?!

Вдруг, когда Соне исполнилось два года, он пришел вечером и сказал деловито:

– Завтра идем в ЗАГС. И ни цветочка, ни обручального кольца, ничего! Поженились и стали жить, как раньше...

Наташа плакала, стучала зубами о рюмку с валерьянкой, отталкивая Нинину руку.

«Господи, вот попали! Просто психодрама у гастронома. Как в плохом советском кино! Как бы слинять», – тоскливо думал Антон, стараясь не смотреть на некрасиво раскрывшую рот Наташу.

– А ты, мама! Помнишь, как кричала: «Ты испортила себе жизнь», «Живешь в наложницах!». Вот так и кричала – «в наложницах». Представляете, Зинаида Яковлевна?! А вы тогда говорили вашему сыну: «Ты должен жениться»...

– Прекратите бабские разговоры! – стукнул кулаком по колену Любинский. – Что толку скандалить! И потом, Наташа, здесь ребенок! Держи себя в руках, стыдно! А ты, Соня, иди к себе.

– Соня, сиди! Пусть ребенок знает, кому он нужен, а кому нет! – выкрикнула Наташа и, обхватив колени руками, принялась раскачиваться, глядя прямо перед собой.

Рита восхищенно глядела на Наташу.

– Ну ты даешь, тихоня! На глазах превращаешься из гусеницы в бабочку!

Прижимая Соню к себе, Нина попыталась плавно, маленькими нежными толчками вывести ее из комнаты.

– Я с тобой уйду, и Антон тоже уйдет, – тихонечко забалтывала она Соню, – пойдем к тебе, поиграем во что-нибудь. Дом большой, мы их и не услышим! Идем, малыш, ты же любишь с Антоном играть!

Отгородившийся от скандала Наташиным журналом «Космополитен», Антон радостно дернулся к Нине.

– Я не уйду, тетя Нина! – ответила Соня с Бобиной упрямой интонацией, такими же ласковыми толчками возвращая себя и Нину на прежнее место.

Нерешительно покачавшись в дверях, Антон спросил у Нины:

– Можно, я уйду?

Нина пожала плечами, но не сказала «да». И он, обреченно вздохнув, опять уселся рядом с ней со своим журналом и принялся шептать:

– Нина, поехали домой, они без нас разберутся. Поехали...

– Бабушка, а почему ты сейчас маму совсем не жалеешь? – вызывающе спросила Соня. – Она ведь ничего не сделала плохого... – Ты что сказала, малыш? – удивленно пробасил Любинский, играя глазами, бровями, губами, как усталый клоун. – Бабушка очень хорошо относится к маме, мы все друг друга любим...

Как положено между близкими друзьями, Любинские по-родственному любили маленькую Наташу, Алешину дочку, и очень жалели Наташу-сиротку. А вот Наташу-невестку не полюбили. Они были так счастливы, что Боба «нашелся», никак не могли взять верный тон с этим новым Бобой, что побаивались сердиться на сына даже в душе. Боба нашелся вместе с беременной Наташей. Так вот, Наташу они не простят, ни за что! Посудите сами, как могла своя, родная девочка не прийти к ним, не шепнуть: «Не сходите с ума, тетя Зина, не волнуйтесь, дядя Володя, Боба жив-здоров, только вы уж меня не выдавайте!» А они-то, старые дураки, звонили ей, беспокоились, как там Наташа, Алешина дочка, в гости приглашали. Наташа к ним приходила, сидела и смотрела, как Зина плакала. И тихо так, в обычной своей ангельской манере, говорила: «Не беспокойтесь, тетя Зина!» Это какой же надо быть неискренней, неблагодарной, жестокой! Змея! Какая гнусная скрытность, какая под милотой обнаружилась подлость! Как можно Наташу простить?

Володя Любинский стал за глаза называть Наташу обидно – геротэнэ, или сокращенно Гера. Такое у них с Зиной имелось семейное словцо для неприятных особ женского пола. Всем знакомым Любинский так и говорил – наш Боба живет с геротэнэ, Герой.

Боба с Наташей никуда вдвоем не ходили, ни в театр, ни в кино. Сначала от всех прятались, затем Наташе тяжело было с большим животом, а после Соня родилась... Впервые вместе пошли в БДТ, когда Соне было около года. В зеленом бархатном фойе какой-то лысый дядечка, махнув Бобе рукой, принялся пробираться к ним от противоположной стены.

– Кто это? – спросила Наташа на ухо Бобе.

– Не помню, как зовут. С отцом вместе работает, – так же тихо ответил Боба. Лысый наконец добрался до них, расплылся в улыбке. Есть же такие люди, которым нравится в театрах знакомых встречать!