Питирим
Шрифт:
– Увядает благочестие, процветает же злое бесчестие. С виду златоцвет, много всякого блеска, а посмотришь в нутро - пустые цветы, тернии. Вон в Питере преподобная троица: адмирал Апраксин, Шафиров и Петька Толстой, благо у царя в доверии, завели фабрику шелковых парчей. Привилегию на пятьдесят лет взяли, а потом, псы алчные, заскулили: "Отдайте подряды купецким людям!" Не справились. Полотна, демоны, настряпали в заморский отпуск узкие, а Федор Веселовский из Лондона промеморию прислал: "За этою узостью полотна плохо продаются". Не за свое дело дворяне хватаются. Вот что. Дворянам воевать, купцам - торговать. Вот что.
Дьяк Иван, стиснув за горло кувшин, хриплым, властным голосом, басил: "Степка Нестеров - анафема, будь проклят"! Но, видя, что на него не обращают внимания, он вдруг дернул за кафтан Овчинникова и, пьяно улыбаясь, показал рукой на Нестерова:
– Не говори ему. Предаст.
– Молчи, подкидыш поганый, чернопузая змея.
– Ладно, Степка. Все одно повесят. Я знаю.
Отец Паисий пьяно расхохотался около самого лица обер-ландрихтера. Нестеров толкнул его так, что тот съехал на пол, выкрикнув:
– Зверь! Зверь! Тигра!
Нестеров, отвернувшись от Олисова, еще крепче обнял Овчинникова и тихо на ухо спросил:
– Неужели откачнулся?
Овчинников молчал.
– Ужели и тебя сломили? Страшно мне.
Отец Паисий повернул пьяное, злое лицо в сторону Нестерова. Насторожился.
Овчинников прошептал!
– Хоша убей, - ничего не скажу.
– Запугал?
– Нет.
– Подкупил?
– Нет.
– В чем же дело, пташка ты желтобрюхая?
– Идет жизнь не по-нашему, а мы не можем управлять. Вожжи не у нас в руках. Сила у них. Посмотри на ружья мушкетеров. Где фитильно-колесный замок? Где?
– Не к делу говоришь.
– К делу!
– капризно вскрикнул Овчинников.
– Ружье зажигает кремень. Стреляет скоро и метко. В писании сказано: от кремня и чугуна погибнем. С запада сила великая идет на нас, и ружья новые. Торговлей токмо, деньгой зашибешь антихриста. Его нутро требует злата. Сила в богатстве. Алчными надо быть!
Олисов, стоявший в нетерпении около Нестерова, хлопнул его по плечу:
– Оставь, говорю, недужит он после тюрьмы. Заговаривается.
Нестеров даже в пьяном виде уважал Олисова и, крепко облобызав бородача, потянулся за ним через комнату. Олисов его увел. Иван Михайлович, опустив голову на стол, богатырски храпел на весь дом. Пушников откинулся затылком на спинку кресла, дремал. Заслышав шаги Нестерова и Олисова, приоткрыл глаза:
– Куда?!
– На волю, - ответил Олисов.
Калмовский тоже очнулся; мутными, заплаканными глазами недовольно осмотрел Нестерова. Дьяк Иван сопел, опустив голову на грудь, Отец Паисий спал на полу, около дьяка, уткнувшись головою в стенку. Олисов ухмыльнулся.
– Вот они, светоначальники наши.
– Тля! Червь!..
– процедил сквозь зубы Нестеров в сторону дьяка Ивана.
На дворе было темно и холодно. В ограде разваленного Архангельского собора тявкали волкодавы, гремя цепями, да в слободе кремлевской дребезжала трещотка. Четкие светили звезды.
– Пойдем, пройдемся, - указал Олисов рукой на кремлевский двор перед Духовным приказом.
– Идем.
– Сколь мне показалось, Стефан Абрамыч, хороший ты у нас человек, однако... говори, делай, но без дальней огласки - неровен час. Знаешь наши порядки? Языки кругом. Языки и уши... Между прочим, понятно и без того: не в свое дело лезут попы.
На минуту он
остановился, остановил и Нестерова, как бы осматривая залитые луною храмы и дома. Хмель понемногу улетучивался.– Какая красота ночью!
– и, понизив голос, вдруг спросил: - А как по-твоему, Стефан Абрамыч, кто у них возьмет верх: Питирим или Александр? Кто кого переспорит?
Нестеров ухмыльнулся:
– Питирим. Он же и скиты погубит.
Олисов тяжело засопел, втянув голову в высокий воротник шубы.
– Не допустим.
– Кто?
– Мы... купечество... гостиная сотня.
– Полно, - засмеялся Нестеров, - своя рубаха ближе к телу.
Олисов загорячился:
– Не дело говоришь. Возьми меня: построил я три православных храма в Нижнем и даже около своего дома храм Успения, а все же на скиты дал, даю и дам много больше.
– А другие?
– с любопытством спросил Нестеров.
– И Пушников, и Строганов, и Шилов, и многие другие. Всяк из них по-новому крестится, да не всяк молится.
– Однако поморский вождь Андрей Денисов и на молитвах поминает в своих скитах "о пресветлейшем императорском величестве". И не он ли писал достохвальное сочинение, выражавшее "высоту и отличие в российских венценосцах первого императора Петра Алексеевича?" Что скажешь на это, Афанасий Фирсович?
Олисов, немного подумав, ответил:
– Богови - богово, кесареви - кесарю, купеческое - купцу. И царь не забыл Денисова. Старец Андрей им же и скиты обогатил. Немало денег заработали выговские скитожители на Повенецких заводах. И Денисов не забыл царя.
– А вот оно то-то и есть, - вздохнул Нестеров.
– Деньги вс? делают, и еще - остроги, и еще - зарожденная в каиновом нутре жадность, алчность. В заклинания я не верю, а естествословие на стороне Питирима. Когда-нибудь помянешь мои слова. Раскольники народ хороший, но пестрый, и многие сами себя бьют, путаясь в понятиях. В тумане ходят.
– Кто такой себя бьет?
– опешил Олисов.
– И ты, и другие купцы из гостиной сотни.
Вблизи вынырнул из темноты сторож с трещоткой. Оба замолчали.
– Пойдем скорее отсюда... от греха...
– потащил Нестерова за руку Олисов.
– Идем.
Дьяк Иван очнулся, встал и облапил Пушникова.
– Чего хочешь, проси, - сказал он, чмокнув его в губы.
В глазах блеснуло пьяное добродушие. Пушников поморщился, но сейчас же лукаво улыбнулся.
– А не обидишься?
– Нет. Для мил-дружка и сережка из ушка.
– Тогда - приими! От чистого доброго сердца.
Пушников сунул в руку дьяку Ивану горсть червонцев. Тот что-то промычал, молниеносно спрятав деньги в карман. На пьяном лице дьяка появилось озабоченное выражение.
– На Ладогу, для рытья канала посылать хотят с Керженца молодых торговых людей... Бью челом, Иван Дмитрич! Заступись! Польза государству!
– нашептывал Пушников на ухо дьяку, который посмотрел на него с деланным изумлением.
– Тебе что?
– Держащиеся старой веры живут богаче ревнителей веры новой. А это показывает, что бог благословляет не новую, а старую веру. Мы тут ни при чем.
Дьяк Иван, не глядя на Пушникова, пьяно ухмыльнулся. Пушников продолжал:
– Торг любит волю, а ум - простор. Не так ли? Пуганый хлеб не кормит, не поит. Надо смело торговать, а в кабале да в пристрастии какая может быть торговля!