Плацдарм непокоренных

— Ладно, что уж теперь: погиб — значит, погиб. В бою за Родину… так и будет объяснено, когда понадобится. — А немного помолчав, капитан еще раз уточнил: — Говорите, во время атаки?

Звонарь повесил фонарь на стенку, вернулся, взял из руки Беркута список, старательно сложил его.

— Аккурат в бок. Тремя пулями. Из «шмайссера» фашист проклятый прошелся. Все, как положено.

Но именно это, невпопад повторенное Звонарем «Все, как положено» и смутило Андрея.

— Вы сами все это видели?

— Рядышком был. Немца отпугнул, перевязать пытался. Да какой черт перевязывать? Три дырки в бок, в живот, считайте.

— Личностью он был сложной, — молвил капитан, — поэтому будет хорошо, если об истории его гибели узнает как можно больше людей.

— Это вы правильно рассуждаете, я об этом умом своим баландным почему-то не домурыжился. Кстати, листичек этот, товарищ капитан, списочек-то есть… в печку его, или, может, сохранить, энкаведистам передать? Все-таки старался человек. — А, выдержав несколько секунд напряженного молчания капитана, отчеканил: — Есть, в печку! — И, повертев листик на свету, как фокусник перед глазами полузагипнотизированного школьника, осторожно, благоговейно как-то, засунул его между еще неохваченными огнем кончиками поленьев.

— Вы хоть похоронили этого ревнителя?… — молвил было Беркут, однако тотчас же осекся: о мертвом ведь…

— Там рядом два немца полегли. Мы его к ним подтянули. Ихние гробокопатели дело свое эшафотное знают туго. Ну а бумажку эту я только учительнице показал, для успокоения. И вам. Теперь вот, сами видели, ее и вовсе нет. И не было. Ту, что у вас осталась, — если, конечно, осталась, — тоже советую… Такая бумага — она должна быть или в огне, или в «деле». А только мурыжится мне умом моим баландным, что подшивать такие бумажки в «дела» наши есть кому и без нас. «У них там все под протокол», — как любил говаривать новопреставившийся «особо доверенный».

«Уж не ты ли сам и убил этого новопреставившегося? — мысленно молвил ему в спину Беркут. — Не на твоей ли совести все три шмайссеровские пули?» Однако мысленно «произнеся» это, Андрей не почувствовал ни ненависти к Звонарю, ни желания во что бы то ни стало разоблачить его, ни, тем более, — жалости к погибшему. Это если уж так, «под протокол…»

25

— Что там у тебя, старшина?

— Старшина Бодров погиб, товарищ капитан. Только что. Рядовой Травчин у аппарата.

Из груди Андрея вырвалось нечто похожее на стон.

— И старшина, значит? Проклятая война. «Удел солдата — бой, штыки и память…» — угрюмо процитировал невесть из каких глубин памяти подвернувшуюся строчку. — Так чем порадуешь, рядовой?

— Немцами порадую, товарищ капитан, — нервно пробубнил Травчин. — По льду, по берегу, вдоль каменной гряды… везде одни немцы. Вразвалку идут, словно на полигоне.

— А что это ты так разволновался? — Как всегда, в минуты наибольшей опасности и наивысшего напряжения нервов, когда находящиеся рядом с ним бойцы оказывались на грани психологического срыва, на грани паники; когда в сознании каждого главенствовало только одно ощущение — безысходности, а, следовательно, гибели, — Беркут заговорил не наигранно спокойным, а холодным, уверенным голосом человека, давно готового к подобному повороту событий и твердо знающего, что выход все же существует. — Решил, что немцев многовато? Так врагов всегда слишком много. Но, раз поперли такой массой, по всему видать, зауважали.

— Но нас-то всего пятеро! — почти в отчаянии напомнил рядовой. — Двое — за пулеметом, да двое — при автоматах; Сам я ранен в плечо…

— И все же выгляни, — перебил его Андрей. — Скомандуй своим: «Бой прекратить! Всем — в штольню! Уйти за баррикаду!». «Адская машинка» у тебя под рукой?

— Дотянуться можно.

— Взрываешь лично. Понял, ефрейтор Травчин? Не поправляй, будешь ефрейтором, повысим. Хорошая служба — есть хорошая служба.

— Что ж, если надо, рванем.

В посылках, которые им сбросили с самолета, оказалось шесть мин и три «адские машинки». Беркут просил их для диверсий на шоссе, а пришлось использовать здесь. Мины заложили возле каждого входа, присыпав патронами и щебнем, которые должны были дополнять убойную силу самих взрывчаток. Но все же сообщение о том, что на «маяке» осталось всего пятеро бойцов, привело его в уныние. Даже за тремя баррикадами, что сооружены на изгибах штольни, такому гарнизону долго не продержаться.

Единственное, что хоть как-то способно было утешить капитана горьким командирским утешением, что на какое-то время эти пятеро все же отвлекут на себя значительную часть атакующих. А дальше — дальше у всех у них одна судьба, одна звезда небесная.

— …Бердичев на проводе!

— Тяжеловато дышишь, Мальчевский. С чего бы это?

— На ходу отвечаю, капитан. Бегу вот с аппаратом.

— В атаку, что ли? — Общаясь с этим сержантом, Беркут поневоле заражался его житейской иронией и незаметно для себя переходил на тон, который сам Мальчевский неминуемо навязывал любому собеседнику.

— Пока что атакую собственные тылы.

— То есть по научному говоря, драпаешь?

— Боже упаси. Если уж младсерж Мальчевский попал на фронт, то драпают только враги… Я же неспешно перебазируюсь на заранее подготовленные позиции — только-то и всего. Во время атаки телефон за мной личный адъютант носит.

«Так бы и побалагурить, — мечтательно вздохнул Андрей, завидуя неуемному жизнемудрствованию сержанта. — И лучше всего — за богато накрытым столом».

— Мины твои немцы еще не обезвредили?

— Умышленно у входа бой не давали, чтобы гранатой все наши труды не сфугасило. Машинка ангельская — тоже при деле и под присмотром.

— Сколько ж у тебя бойцов осталось?

— Пока бежал, гнездилось шестеро. Вместе со мной. Двоих потеряли. Но ведь еще бежать и бежать.

— Сразу же после взрыва, заваливай горловину, ведущую к первой баррикаде, чтобы потом тремя камнями вообще перекрыть ее. Последний рубеж, как и договаривались, — у родничка, напротив лазарета. Оттуда только один путь прорываться в плавни. Через лисьи лазы.

— Хорошенько перед этим обмывшись и надев чистые подштанники. Мои хлопцы уже вон камни швыряют — сюда слышно, как ход заваливают. Воюют так себе. Зато прячутся как кроты: бурами скалы дробят. Моя школа, капитан. — Слово «товарищ», он, как всегда, упускал, словно его и не существовало. Но у Беркута язык не поворачивался делать ему замечания.

— Ну, все, Мальчевский, все, — почувствовал Андрей, что словоохотливость сержанта начинает утомлять его. — Действуй по обстоятельствам.

— Вот не дашь ты, капитан, по душам перекурить, махоркой перекинуться. Вечно торопишься. Только с немцами душу и отвожу.

«Если выпадет вновь отправляться в тыл врага, обязательно прихвачу с собой этого парня, — решил Беркут. — Его, Крамарчука, еще парочку таких… Вот это была бы группа!». О том, что «парень этот» может погибнуть уже через каких-нибудь пять минут, думать капитану не хотелось.

Не в первый раз на фронтовом пути Андрея появлялись солдаты, которые, в его понимании, не подлежали ни законам, ни глупым случайностям войны. Они были вечными и не знающими страха. Сумевшие озарить себя нимбом истинных героев, до конца познавшие цену мужества и трусости — они творили великую, бессмертную легенду этой войны.