Плач Агриопы

– Вы с Третьяковым, случаем, не на латыни общаетесь? — горько усмехнулся Павел. — Большой был для тебя сюрприз? Наш средневековый стрелок сделался вдруг нашим современником — вертолётчиком и коллекционером? Нужда в переводчике — отпала. В тебе, то есть…. По-русски он — вполне глаголет.

– Я знаю…. — Людвиг потупился. — Это самое дурное… для меня… Так же, как для вас — смерть жены…

– Не надо! — управдома пробрала дрожь. Почти ненависть. — Что ты знаешь об этом?

– Полагаю, не меньше вашего. А вы как думаете? — Людвиг встретил взгляд Павла без смущения. — Я — сирота. Вы же помните? Мои отец и мать… Отец был обрусевшим немцем, мать — русская…. Долгая история — послевоенная. Дед — военнопленный. Инженер. Ему повезло — строил главный корпус МГУ. Война для него закончилась под Сталинградом. А потом, когда всё успокоилось, здесь остался…. Сам так захотел, мог вернуться в свой Регенсбург…. В общем, не в этом дело… Родственников у меня — маловато. Здешних, российских. Только отец и мать. Мать, перед замужеством, со всей семьёй рассорилась, — по причине вступления в брак. Отчего-то не складывалось там… не ладились отношения… Отец вообще все связи оборвал со своими, — а может, их и не было вовсе. Мы втроём жили — никого другого не желали. А потом — попали в аварию…. На дороге, лобовое столкновение… Я толком не помню… Они погибли — без мучений, на месте. — Латинист рассказывал тускло, скупо, будто жадничал делиться с собеседником последним глотком воды в пустыне. — Когда я увидел Валтасара… того, который сейчас — Третьяков… я подумал: если такое возможно — перебросить сознание одной, давно обратившейся в прах, личности в другую, — живую, — может, я сумею раздобыть рецепт… понимаете? Может, мне бы удалось… не просить бога, а сделать всё самому… — Людвиг замолчал. Смущённо развёл руками. — Видите, как всё глупо. Наверное, вы были правы: у нашего стрелка случилось временное помутнение сознания. Чудесное, конечно — со всем этим блестящим знанием Латыни, — но — не чудо в чистом виде. Вот так…

– Извини, — Павел опустил глаза. — Я не знал…. Так ты потому со мной пошёл? Ради чуда?..

– Да уж не ради мира во всём мире, — хмыкнул латинист. — Когда ты на казённых харчах — альтруизму разучиваешься, а не наоборот.

– Ты знаешь о других? — Павел не уточнил, о ком он, но Людвиг понял.

– Я знаю о Струве, — видел, как его повязали. Третьяков считает: профессор не в себе.

– Его повязали не санитары из психушки. — Раздражённо отрезал управдом. Почему-то он поостерегся упомянуть богомола, как третьего чумоборца. Богомола хотелось оставить в тени, приберечь на крайний случай, — для себя, как последнюю пулю.

– А кто повязал? — Людвиг внимательно взглянул на управдома. — Если не санитары — то кто? Полиция? С каких пор она выглядит так и поступает — так?

– Почему ты спрашиваешь об этом — меня? — вспылил Павел. — Я знаю не больше твоего, и испуган — не меньше…

– Вы знаете, — убеждённо проговорил Людвиг. — Только не знаете о том, что знаете. Помните наш прошлый разговор? Всё крутится вокруг вас. Только пока что крутится без вашей воли.

– Прекрати! — Павел едва не кричал. — Какой я пуп земли? Какой? Я не спас никого! Ты сделал для моей жены больше, чем я! По-твоему, я заведую Босфорским гриппом? Распоряжаюсь им по своему усмотрению? Мне нужно возглавить великую битву здесь, в Москве — ты так думаешь? А что потом? Мне отправляться в Стамбул, в Афины? Куда они без меня — ведь верно?

– Вы должны делать то, что должны, — Людвиг не сдавался. — Какое вам дело до Стамбула и Афин? Может, там всё иначе: наказание — схожее, но наказаны люди за другое. А значит, и искупать вину им — по-другому. Может, там достаточно десятка хороших химиков: они придумают микстуру или порошок. А здесь, у нас, — только так. Только добро и зло. Только битва до конца.

– Но ты же сам уже не веришь в команду — в стрелка, алхимика, и кого там ещё… — Павел осёкся, сбавил тон. Горячность латиниста его поразила. — Дай догадаюсь… Ты считаешь стрелка — впавшим во временное безумие Третьяковым, алхимика — профессором Струве, тоже не в себе. Наверное, хороший эпидемиолог мог придумать лекарство от Босфорского гриппа даже в бреду. Или во сне.

– Я верю в вас, — тихо ответил Людвиг. — В остальных — хочу верить. И в себя. И в них. Но без вас — ничего не случится.

– Нет, — буркнул Павел. — Ты принимаешь меня за другого. Я останусь здесь. Пока меня терпят. И всё. Буду молиться — за дочку. Не умею — но буду… вдруг поможет… Останусь, пока всё не кончится… так или иначе… Что там — в Москве? Что в мире творится?..

– Не знаю, — латинист пожал плечами. — Тут люди особые, от техники почти отказались. Только по минимуму — для сельского хозяйства, так сказать. Никакого тиви, никакого радио. Про Интернет — вообще молчу. Телефоны не работают. В том числе спутниковый. Третьяков что-то мутит…. Говорит, попробует восстановить рацию в вертолёте. Завтра.

– Хорошо, — Павел пожал плечами. — А пока я пойду к дочери. Ты можешь меня проводить?

Людвиг кивнул, поднялся.

За дверью клубился туман. Дождь опять принялся сучить пряжу.

Утро занималось, светало.

Долго же чаёвничали два усталых человека.

Латинист уверенно шёл по посёлку — наверное, изучил нехитрую местную топографию за те дни, что прожил здесь. Всего и домов — десятка два. Большинство — низенькие, одноэтажные. Есть сборные, модульные, а есть и рубленые избы; последних — мало. Возле каждого жилища — небольшие садики и внушительные огороды. И те и другие — по осени — пусты; кажутся грязными, замусоренными. Хотя это не мусор, а высохшие стебли травы, ветки, насыпавшиеся с деревьев. И прочий перегной. Посреди посёлка возвышался настоящий местный небоскрёб — трёхэтажное здание с мансардой. Оно и по общей площади явно превосходило соседей: раздавалось вширь.

– Поселковая администрация, — проследив за взглядом управдома, сказал Людвиг. — А ещё там — школа, столовая, мастерские. Спутниковая связь, пока работала, тоже была там. Но нам не сюда. Баня — на окраине.

Латинист сделал приглашающий жест.

Из тумана выступила банька. Павел ожидал чего-то поскромней. Может, частной помывочной избушки. Однако экопоселенцы не мелочились: отдали под карантин вместительную общественную баню. В одном из окон горел электрический свет. Тусклый, но негасимый.

– Вот, здесь ключ, — Людвиг пошарил над дверью, — А в остальном — без церемоний. Заходят только те, кому есть, что тут делать. Остальным лезть сюда в голову не придёт. Вообще, — он слегка замешкался, — эти поселенцы — не самые плохие люди. Они ж боятся нас — до недержания. За три метра стороной обходят. А не выгоняют.

– Ну, спасибо, — Павел неловко похлопал латиниста по плечу. Вышло фальшиво. — Я один зайду. А то — может, правы те, что боятся. Мы же не можем знать наверняка…

– В десять завтрак принесут. Я попрошу, чтобы — на двоих, — успел пообещать Людвиг до того, как управдом захлопнул дверь изнутри.

Латинист всё ещё пугал его. Так, как пугает обычного грешного человека кто-то слишком праведный, или глупца — умник. Перед Людвигом не получалось лгать. Хотелось оправдываться, даже когда оправдываться — не в чем. Или закрыть дверь перед его носом и ощутить при этом что-то вроде злорадного удовлетворения.

Оказавшись по ту сторону двери, Павел ещё и набросил на неё толстый железный крюк: окопался изнутри. А если его захотят замуровать ещё и снаружи — он не будет против.

Управдом осмотрелся.

Света в предбаннике было мало. В общем-то, его источника там и вовсе не имелось. Окружающее пространство чуть освещалось белым мерцанием, струившимся из соседней каморки. Зато на длинных гладких скамьях покоились аж три большущих «полицейских» фонаря. Первый, впрочем, разочаровал управдома: не зажегся. Зато второй — полыхнул ярко.

Впрочем, пол предбанника оказался ровным; пройти по нему не составило бы труда и в полутьме. Вообще — вместо убогого узилища, каким представлялся Павлу карантин, перед глазами предстало добротное строение, к тоже же хорошо и мягко протопленное. Тепло сразу же разлилось по всему телу Павла, едва тот переступил порог поселковой бани. Доброе, ароматное, берёзовое тепло.

Управдом вступил в пределы освещённого электричеством помещения. Одна единственная лампочка — тусклая, как луна перед рассветом, едва выхватывала из темноты низкий деревянный столик, на толстых, «слоновьих», ногах; несколько длинных скамей и шайки с вениками — на них. Но там, куда почти не дотягивался свет, было самое важное, самое драгоценное: кровать — вся будто бы сплетённая из упругих ветвей, — наверное, из ротанга, — очень подходившая к здешней влажности, здешнему теплу. На ней, на высоком матрасе, возлежал человек. Маленькое тельце.