Плач Агриопы

Павел ни разу не слышал голоса богомола. Потому чуть не выказал страх, когда палату наполнил прокуренный хрип:

– Работа… Пытал… Искал… Нашёл…

– Пытал? Нашёл? — переспросил управдом. И вдруг его осенило: Авран-мучитель оставался на чумной сходке, чтобы отыскать следы Чумы. Отыскать её работников, помощников, прихвостней, — и выведать у тех, где скрывается страшная хозяйка. Или хозяин?..

Ведь в этом же и есть его служба, его предназначение: выведывать, вымучивая.

– Ты нашёл, где живёт болезнь? — задал Павел вопрос, ещё неделю назад показавшийся бы ему самому вопросом безумца.

– Где — нет, кто — да, — проскрипел богомол. — Ты — видел, ты — знаешь.

– Усатый? — догадался Павел. — Политик? Болтун? Он — Чума? Мы с тобой видели саму Чуму?

И богомол ответил:

– Верю.

Управдом понял: Авран-мучитель не сомневается в своём выборе. Да и стоит ли быть мозголомом, чтобы додуматься! Как просто: самый громкоголосый — и есть болезнь! Он сплачивает вокруг себя больных и здоровых, к нему приходят — больные и здоровые, а уходят — одни лишь больные. Он — знамя, он — призыв, он — толпа. Там, где руки соприкасаются с руками, дыхание — с дыханием, — там живёт Чума. Там, где кровь мешается с кровью, гнев — с гневом, — там живёт Чума. Как просто! Как по-детски, по-ученически, просто! Кристальная ясность! Слишком кристальная ясность!

– А девушка…. Дева…. Она — как клей, да? — прошептал Павел. — Держит тело и душу вместе? — Озвучил догадку и тут же её изменил: — Не душу…. То, что в теле. Тело — каркас, личность — наполнитель. Как печенье с вареньем внутри, так? Дева связывает их, не позволяет второму сбежать из первого?

Ещё один кивок богомола.

– А почему она… он… почему Чума не обойдёт её стороной? Просто — не пройдёт мимо?

– Слишком грязная… Слишком чистая… — Настолько сложный ответ дался Аврану с трудом. Он развёл руками, как бы говоря: «ну и что ты от меня хочешь?» Но Павел, после пробуждения ощущавший невероятную ясность мысли, и тут понял: Чума — квинтэссенция грязи, дева — чистоты. Как Сатана смакует чистые души, а грешников — пожирает сотнями, не разбирая вкуса, — так и Чума: ищет самую невинную на роль жертвы. Чтобы воскликнули зеваки: уж если и её взяла — с её белой душой, в её белых одеждах, — значит, закончилась правда в мире; даже та убогая, сиротская, потешная правда, какая и прежде дышала на ладан. И, как только Павел подумал об этом, так его прошибло холодным потом. Какая, к лешему, правда мира? У него, у Павла Глухова, есть своя правда. А он, подлец и дурачина, чуть о ней не позабыл. И он — уже не прошептал — выкрикнул:

– Где моя дочь? Эй, кто-нибудь! Где моя дочь? Мне обещали…

Богомол посмотрел на управдома с укоризной. Потом, как вышколенный слуга, отступил спиною в тень. Двигался задом наперёд, чуть согнувшись в пояснице и не отводя от Павла глаз. И, едва нескладная фигура слилась с темнотой, эту темноту рассеял яркий свет. А в круге света богомола уже не было. Послышались шаги. Заскрипела отодвигаемая ширма. За нею обнаружилась ещё одна больничная кровать. С неё, осовелый, поднялся Третьяков, а вместе с ним — живая и невредимая, с припухшими, после сна, щёчками, — Танька.

– Папка? — неуверенно произнесла она. — Ты живой?

– Конечно, доча, — откликнулся управдом после лёгкой заминки. — Ты, смотрю, тоже — жива-здорова?

– Я поправилась, с меня всё красное и чёрное почти сошло. Только такое — как маленькие синяки — ещё осталось, — подтвердила серьёзно Татьянка. А потом сделала выговор. — Сколько тебя-то можно ждать? Я ждала-ждала, — уснула даже.

– Я тут не при чём, родная, — Павел осторожно повёл руками, ногами: вроде, всё работало как надо.

– Ты можешь встать, — встрял в разговор Третьяков. — То есть: не прямо сейчас, — быстро поправился он. — После обследования. Но, думаю, врачи тебя мурыжить не станут. То, что в тебя вливают, — это всего лишь питательная жидкость. Ты оставался без сознания почти трое суток. Сам понимаешь: пришлось кормить тебя внутривенно. Твою дочь Овод распорядился забрать из экопоселения вчера. Готовы ваши с нею документы — для эвакуации. Сможете вылететь хоть завтра. А пока — я вас оставлю. Наверняка вам есть, о чём поговорить наедине.

Оттарабанив всё это, Третьяков, почти повторяя богомола, попятился спиной к двери.

– Не сейчас. Позже, — остановил его Павел.

«Ариец», не скрыв удивления, замер на месте.

– Нет? — переспросил он. — Ты не хочешь побыть наедине с дочерью?

– Только этого и хочу, — резко ответил управдом. — Но я обещал её матери позаботиться не только о ней, но и об её игрушках. А игрушки маленькой девочки — это взрослые солидные люди, их города, телевизор и Интернет, Макдоналдс. Всё, что есть в этом мире, — её игрушки. Да и сам мир — игрушка. Ёлочная, не иначе. — Павел грустно усмехнулся. — Ну что, красиво я наплёл?

– Так красиво, что я ни слова не понял, — Третьяков и вправду выглядел растерянным. — Так что делать-то? Чего ты хочешь?

Павел приподнялся на локте. Обернулся к Таньке.

– Дочка, ты веришь мне? — спросил осторожно, будто не надеясь на положительный ответ. Но девочка кивнула: так сильно и стремительно, что тряхнула при этом чёлкой, как маленькая пони — гривой.

– Вот… — управдом вдруг стушевался, — и это — правильно. Я лучше умру, чем тебя обману.

– Не надо, — пискнула Танька. — Не умирай!

– Блин! Не так! — Павел улыбнулся вымученной улыбкой. — Я и не умру, и тебя не обману. Так лучше? Обещал, что мы будем вместе, как только ты поправишься, — и вот: мы вместе. Но теперь мне опять надо уйти: устроить всё так, чтобы мы вернулись домой. Понимаешь? В наш собственный дом, а не в дом кенгуру.

– Я не хочу… я так не хочу! — набирая звонкость, зазвучал Татьянкин голос. — Я хочу с тобой.

– Со мной нельзя, доча, — Павел отводил глаза, чтобы девочка не заметила его слёз. — Со мной никак нельзя. Там… опасно… Но ты не думай: это только для маленьких опасно. Для взрослых — ничего опасного. Так — одно дело: я быстро сделаю и вернусь…

Управдом бормотал, и бормотал, будто не слыша, как Танька всё громче выкрикивает:

– Нет!.. Нет!! Нет!!!

Хлопнула дверь палаты. На шум явились две медсестры. Вбежал угрюмый, лысый, как бильярдный шар, врач. И, наконец, уверенно, будто к себе домой, вошёл Овод. На лице последнего, при виде ожившего Павла, отразились изумление и недоумение — разом.

– Уведите её! — крикнул Павел, указав на дочь. — Уведите немедленно. Если не поторопитесь — я схвачу её в охапку и полечу в Австралию, в Антарктиду, к чёрту на рога и к богу на блины! Куда угодно! А вы все — сдохнете в муках!

Овод всё-таки был толковей прочих: он всё понял самым первым. Осторожно обнял истерившую Таньку за плечи и начал подталкивать к выходу. Девочка сопротивлялась, кричала, но седовласый был неумолим. Павел отвернулся, закрыл глаза, постарался поглубже утонуть в подушке, чтобы не слышать крика…

Наконец, в комнате воцарилась тишина. Пожалуй, куда тревожней и тягучей обычной полуночной.

– Я разрушаю это сонное царство, — хрипло проговорил Павел. — Я расскажу о том, что видел, пока валялся здесь. Это зацепка. Мне понадобится доступ к информации. Понадобится личная справочная под рукой. Времени — мало. Мы можем заполучить Деву в нашу инвалидную команду!