Плач Агриопы
Шрифт:
Назначили ей пост — десять дней. Да и не пост вовсе, — голодала она. Ни маковой росинки во рту. Только воды — пей, хоть залейся. Но Тася воды боялась. С нею, в одной келье, обитали ещё три скрытницы — Елена Лузянина, двадцати пяти лет, Фавста Новгородцева — восемнадцати, и Руфина Тимофеева — тридцати двух. Они тоже готовились к подвигу. Иногда Тася завидовала им: они не имели сомнений. Когда не молились — молчали, когда не молчали — молились. Даже Фавста, что была лишь на год старше Таси. Значит, с нею неотлучно оставался Господь, утешал её и готовил к принятию венца мученического. А Тасю бог забросил. Антихрист же, напротив, мучил её сердце всё сильней. Подбивал на бунт, на неотмолимый грех. Пришёл на неделе с проверкой большевистский исправник. Тут же колокольчик в подвале:
А после недели голодания — ей уж и самой орать расхотелось.
И не только орать, горло драть — ничего уж не хотелось, ни о чём не мечталось. Ни о бегстве, ни о райских садах.
Тася как будто высохла, скукожилась. Иногда казалась себе самой размером с зёрнышко. А иногда и думала, как зёрнышко: «Вот бы в землю упасть, в рост пойти, чтобы до прежней Таси вырасти, дотянуться. А уж если не расти — то хоть ещё меньше не стать, в прах не рассыпаться».
Есть сперва хотелось отчаянно. На третий день поста надумала Тася таракана живьем съесть, да Руфина не позволила, отчитала. А потом живот у Таси усох. И слабость её усыпила. Тонкая, тихая, как пёрышко. Как будто этим пёрышком по лбу, да по щекам её гладили, для неги, а подыматься на ноги не велели. А в голове картины цветные рисоваться начали. То ангелы, то поля пшеничные, то железная дорога и на ней — паровоз. А то человек один. И так странно: будто он через окно на Тасю смотрел, брови хмурил. На ангела — не похож, и на чёрта тоже. На седьмой день поста Тася уж не боялась, что её за безумную примут. Когда человек ближе к ней подобрался, к окну прильнул — она возьми да спроси:
– Как зовут тебя?
– Моё имя — Павел, — произнёс управдом и остановился. Он испугался. В кои-то веки он вступил в беседу с собственным видением.
Такого прежде — уж точно — не случалось. Павел ощущал себя пленником староверческого подполья, наравне с девушкой, за которой наблюдал. Как такое было возможно — он не имел понятия. На что походило видение — он бы тоже не сумел сформулировать внятно. Не на киносеанс, не на компьютерную игру с видом от первого или третьего лица. Тогда на что? Павел как будто сделался кукловодом, которого подчинила себе марионетка. Он надеялся, что, на правах творца видения, может поломать всю сцену, или разукрасить её по своему произволу, но, в действительности, Тася — наверняка, сама того не желая — водила Павла за собой, как дрессированного медведя на цепи.
Управдом осознавал отчётливо: он — Павел Глухов. Ему удалось даже вспомнить события, предшествовавшие началу видения: поход в дом Еропкина, казни египетские, обретение серебряного пистоля, чумной митинг, прибытие помощи… Павел вспомнил Татьянку. Ту, что лежала, бездыханная, в подземном коридоре, — и настоящую, ожидавшую его в экопоселении под Кержачом. Он вспомнил многое — и постарался очнуться. Верней, поначалу мысль о том, что придётся стараться, даже не пришла ему в голову. Сон — на то и сон, чтобы из него была предусмотрена мгновенная телепортация в реальность.
Не тут-то было!
Павел не просыпался. Не приходил в себя.
Это Тася… Тася не отпускала его.
Белокурая, худосочная — а после голодовки и вовсе костлявая — девчонка семнадцати лет не отпускала хозяина видений.
– Ты меня видишь? — попытался Павел вступить в Тасей в контакт.
– Да, — девушка пожала плечами.
– А можешь прогнать меня? Я же тебе не нужен? Скажи что-то вроде: «пошёл прочь!»
– Кыш! — произнесла еле слышно Тася и слегка улыбнулась.
– Нет, не так, — Павел задумался. — Ты должна отпустить меня.
– Я тебя не звала, — ответила девушка чуть обиженно. — Я даже не знаю, кто ты такой.
–
В этом и есть твоя сила, да? — управдом размышлял вслух. — Ты не отпускаешь… Ты не отпустишь и чуму. Не дашь ей перепрыгнуть из одного человека — в другого. Мы убьём тело, а в теле — умрёт чума. Это в том случае, если ты окажешься рядом. Если тебя не будет — смерть тела, носящего в себе государыню-чуму, не повлечёт смерть самой чумы.– Ты о чём? — Тася отвернулась. — Не говори о страшном.
– О страшном? — Павла вдруг охватило холодом; он понял кое-что очень важное. — Ты принесёшь себя в жертву через два дня? А я не могу покинуть тебя. Хотя ты — всего лишь моё видение…. Значит, я умру вместе с тобой?
– Вознесёшься… — неуверенно ответила Тася. Потом виновато наморщила нос. — Я посплю. Ладно? Устала….
Не дожидаясь согласия Павла, девушка легла на нары, закрыла глаза.
Управдом едва не разразился криком. Он ощущал, как на него накатывает отчаяние. Выходило: он ожидал своей смерти. Хотя, с чего он решил, что его жизнь прервётся одномоментно с жизнью Таси? Возможно, когда той не станет, с него, Павла, как раз спадут невидимые оковы? Но тогда зачем он здесь. Что там говорил Людвиг: ничто не случайно? А как насчёт девы в двадцать первом веке? Если здешняя — умрёт, — будет ли позднейшее её воплощение иметь необходимую силу для борьбы с чумой?
Павел сосредоточенно размышлял. Почему он настолько слаб? Как будто сам, вместе с Тасей, устроил себе голодовку. Если бы он был сильней — он сумел бы взять ситуацию под контроль, или нет? Ну — подкрепиться в видении уж точно не выйдет. Может, получится позвать на помощь? Есть только одно существо, чувствующее себя в мире грёз и памяти, как дома: богомол. Есть ли шанс докричаться до него? Павел прикусил губу и чуть не застонал: ведь богомол остался рядом с чумными. Если остался…
Чувствуя себя глупо, управдом попытался позвать Аврана-мучителя по имени.
Голос отказался служить.
Павел удивился: с Тасей разговаривать получалось без труда. Только лишь потому, что та — коренная жительница видения? Он ещё раз позвал богомола. Напряг голосовые связки до предела. В итоге — пшик. Что-то слюнявое, чуть слышное. Управдом, в отчаянии, постарался «выпрыгнуть» из подвала Таси. Докричаться до кого-нибудь на поверхности земли. Ему казалось: он ударился в низкий потолок подвала всем телом. Ещё раз — и ещё…
«Авран, ты мне нужен», — проговорил Павел. И, на сей раз, услышал себя.
– Авран, ты мне нужен! — крикнул управдом. И вдруг — словно поднялся на пару метров ввысь, пробил головою земляной пласт; увидел большую комнату дома благодетеля: иконы, простую, но массивную, деревянную мебель, фотографию на стене в медной рамке: бравый усатый молодец в военной форме, позади дородной молодой женщины в длинном тёмном платье и платке. Павел успел даже оглядеться. Потом его, словно шарик йо-йо на резинке, затянуло обратно в подвал.
«Я могу прорваться, — неожиданно подумал управдом. — Это что-то вроде тренировки. Нужно накачать мускулы. У меня здесь нет голоса, но я могу его приобрести. Всего-то и надо — стараться, кричать, драть горло. Жаль, на тренировку — только два дня. Олимпийским чемпионом — уж точно не станешь».
Процессия собиралась ненадолго, но отче Христофор не любил неаккуратности: полагал, даже на самый краткий срок стоит всё делать по уму.
Скрытниц, готовых к подвигу, облачили в длинные холщовые рубахи — серые, под стать лицам девушек. Те шатались от голода, потому их поддерживали под руки доброхоты. Филиппея подставила острый локоток Тасе, улыбнувшись ей беззубым ртом. Избрала её — одну из четырёх смертниц. Она поступала так всегда: делала выбор. Даже перед иконами — долго кривилась, шамкала дёснами, пристально вглядывалась в каждый лик, будто решала, кто из святых мужей и жён более достоин её свечи. Тасе было всё равно. Слабость погружала её в блаженное равнодушие. Она едва не ослепла от яркого солнца, высушившего починок Град досуха и счистившего снег аж до прошлогодней жёлтой травы. Но, как только глаза привыкли к ослепительным лучам, мир для Таси наполнился сочными красками.