Плач Агриопы
Шрифт:
– Это мяч! — Крикнул он зычно, вслух, — и, подбросив мопса в воздух, — поймал его на подъём ноги, запулил им в телевизор. Тот, не причинив вреда экрану, тяжело плюхнулся на пол.
– Это мяч! Мяч! — Орал он бешено, поддавая плюшевого пса ногой, гоняя его до ванной и обратно.
После одного из ударов мопс угодил в игрушечный уголок и разметал всё дочкино поголовье зверей и кукол. Скакун без ноги звонко ударился об ослика; стекло всхлипнуло, и ушастый раскололся пополам.
– Я — вандал! Я — Герострат. Аттила! — Взревел разрушитель. — Рррр! — Рыкнул по-тигриному, по-бенгальски. Схватив со стола фломастер, пририсовал себе роскошные синие усы. — Я — почётный член истерического…исторического клуба университета… и знаю всю эту собачью чушь! Аттила — в меховой шапке, гнёт мечи голыми
Истерика взвилась пионерским костром. Дочь уже не плакала. Она, распахнув глаза так, что не двигались веки, открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыбёшка. Ей не хватало ни воздуха, ни мысли: как из отца выползло, проросло вот это.
Он вдруг вспомнил: где-то на магнитофоне у него записана дискотечная песенка. Весёлая — обхохочешься! Принялся искать запись. Нашёл быстро: они с Еленкой прежде любили отплясывать под эту музыкальную шутку.
– Купила мама коника, а коник без ноги. — Завопил, принялся подпевать. Скорей давиться словами. Или выплакивать из себя смертную боль. — Яка чудова играшка, бу ги-ги-ги-ги! Купила мама другого и другий без ноги…
Он подхватил скакуна и начал размахивать им, как будто резал кого-то до самых печёнок, как будто разрубал от макушки до паха. Он кружил по комнате, — упоённо, почти не хромая. Он не слышал, как в стену стучат разгневанные оглушительной музыкой соседи. Он был балетным танцовщиком, фигуристом из телешоу, акробатом из Цирка «Дю Солей». В эти мгновения он был всем, кем не стал и никогда не станет из-за злосчастной хромоты… И ещё из-за того, что никто его не любил… Только деньги. Только работу. Только его красноречие. Только шутовство. Только мягкий характер. Только то, что он — недурной отец. Но не его самого!
– Купила мама мени коня. Але ж заднёй ноги у нёго нема. А що замисть той ноги у нёго було? Бо так добро перемагае за зло!.. А-а-а-а-а! — В ногу будто вонзили раскалённый шампур. Черти взялись за него! Им потребовалось совсем немного мяса для шашлыка. Им не нужен человек целиком. Они оставляют его жить на земле. Зачем им лишнее тело в многолюдном аду, если и здесь можно отрезать кусок человечьей ноги и приготовить его на самом медленном и мучительном огне! — А-а-а! — Вопил Павел Глухов: не Герострат, не Аттила — всего лишь неудачник, — бездельничающая пьянь, — потерявшийся в собственных боли и горе.
– Господи! Что здесь происходит? Паша? — Еленка стояла посреди осколков. Наверное, только вернулась с работы — ворвалась фурией, вбежала — и ослабла, осела на глазах. Ухватилась за дверцу платяного шкафа. Потом потрогала сердце, словно не веря, что оно — там, под блузкой. — Паша?… Это ты сделал?..
Дочь подбежала, закуталась в юбку Еленки. Она почти совсем утонула в её складках — как будто хотела, чтобы для неё померк свет, — тот, что освещал игрушечную бойню. Она хотела что-то сказать, но не могла сдвинуться с первого слога; вертела его так и этак: «Ах…ха…ах… ха…».
– Купила мама коника, а коник без ноги… Больно! — Павел Глухов не плакал — тихо, тихо выл по-собачьи, кусая губы до крови. Зная, что убил…Зная, что не искупить уже этих, оборотившихся в пепел, стекла и глины… этой крови…
– Я убил! Убил её!.. — Павел решил было, что сон продолжается: это его голос произносит покаянное признание. Но за словами последовали удары — гулкие злые удары чем-то тяжёлым по дереву. За ударами — тихий вопль боли.
– А ну, спокойно! — Голос «арийца» не оставлял сомнений: что бы тревожное ни происходило по соседству, — оно происходило за пределами сна; иллюзией тут и не пахло. Управдом разлепил глаза. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как Третьяков вырывает из рук студента нечто, похожее на тяжёлую керамическую пепельницу. Тот, похоже, пытался использовать её, как оружие, — но угрожал лишь себе самому, порывался проломить себе пепельницей лоб. — Успокойся! — Выкрикнул «ариец» громче. В пылу борьбы чуть отвернул лицо от соперника и встретился глазами с проснувшимся Павлом. — Помоги, что ли! — Выплюнул уже в управдома. — Или нравится быть зрителем… в первом ряду?..
Павел вскочил, почти вломился в потасовку.
И
замешкался.На его глазах соперники словно бы сплелись воедино. Причём оба крепко сжимали запястья друг другу. Подступиться к студенту так, чтобы не затронуть Третьякова, не получалось. Павел лихорадочно соображал: как помочь «арийцу», а не помешать. Приходило в голову только одно: обхватить студента за талию и дёрнуть на себя.
Павел так и сделал. Но, взбудораженный и полусонный, не рассчитал силы рывка: оба — и он сам и его жертва — повалились на гнилой пол, с грохотом разметав вокруг какие-то склянки, толчёные кости и пустые канистры. Перед падением Павел успел заметить, как алхимик, с ловкостью макаки, отскочил в дальний угол «штабной» комнаты. Он спасал широкую картонную крышку обувной коробки, уставленную баночками — наподобие тех, в каких, в дни Павловой юности, полагалось сдавать мочу на анализ.
Пепельница выпала из рук студента. «Ариец» тут же воспользовался неразберихой и навалился на соперника всем весом. В руках у него объявилась тонкая бельевая верёвка. Вероятно, гнилая, как и всё в этом доме, поскольку, при первой же попытке связать студента, её пожелтелые волокна с треском порвались. Третьяков чертыхнулся и сделал вторую попытку.
– Не давай ему подняться!.. — Пыхтя, потребовал от Павла. И тот не придумал ничего лучше, чем обрушиться задом на левую руку студента.
– Всё! Всё! Закончили! — «Ариец» приподнял соперника и силком усадил того на стул. Смутьян энергично дёргал связанными руками, пытался разорвать путы, но верёвка пока держала. Третьяков, всё ещё тяжело дыша, внимательно вгляделся в лицо побеждённого, приподнял тому веко и зачем-то заглянул в ухо. — Ты сражался, как лев, но проиграл. — С видом, вполне серьёзным, обратился он к студенту. — Если бы не болезнь — ты был бы сильнее. Так что смирись и расскажи, что случилось. Зачем расколотил руки в кровь? Зачем хотел раскроить башку? На то была веская причина?
– Я… не доглядел… Она… умерла… Настёна… умерла… — По щекам студента покатились огромные слёзы. Павлу они показались ненатуральными. Бутафорскими.
– Твоя девушка? — «Ариец» нахмурился. — Когда это случилось?
– Я… не… — Студент разрыдался. Слюняво, не сдерживаясь, а потому особенно жутко. — Я не… знаю точно. Во сне… Я сам… заснул… Не менял ей компрессы… Она — сгорела! Сгорела!
– Так… — Третьяков взъерошил волосы на голове. Он выглядел не намного бодрей студента — то ли вымотался, стоя на часах, то ли заснул на дежурстве и был разбужен воплями. — Никуда не уходите, господа, я мигом… — Он направился в спальню. Павел тем временем проверил, как там сеньор Арналдо. Алхимик чуть осмелел. Он выбрался из-за массивного сундука, за который спрятался в начале потасовки, и по-прежнему бережно, как святыню, удерживал перед собой картонку с грязноватыми баночками. Павлу показалось: в них что-то густое и тёмное, как замазка, — но тщательней разглядеть содержимое помешал «ариец».
– Девушка мертва. — Мрачно объявил он, не обратив внимания на гримасу страдания, перекосившую рот студента. — По самым смелым прикидкам, Босфорский грипп съел её за три дня. Что и требовалось доказать: болезнь видоизменяется.
– Моя жена! И Татьянка! — Выдохнул Павел. Он тоже жестокосердно позабыл о несчастном студенте. — И они могут быть уже мертвы!
– Не думаю, — покачал головой Третьяков. — Они подхватили одну из ранних разновидностей гриппа. Значит, у них больше времени.
– Но я даже не знаю, как долго их не видел. — Жалобно пролепетал Павел. — Может, неделю… Я потерял счёт времени…
– Это верно, — жестоко подтвердил «ариец». — Время играет против всех нас. А лекарства — нет.
– Есть… немного… — В неприятную беседу комариным визгом ворвался полузадушенный тенор алхимика. Павел подумал: даже научившись говорить по-человечески, тот не перестал удивлять одним лишь тем, что обладает речью.
– Есть? — Осторожно, недоверчиво, Третьяков окинул сеньора Арналдо долгим взглядом.
– Есть, — подтвердил алхимик. — Для пять штук человек… Каждый лечит себя пять дней… Одна малая ложка вот это… — Он указал подбородком на картонку с баночками. — Пять раз в один день, три раз в следующую ночь. И так дальше, пока не увидит дно сосуда.