Плачь обо мне, небо

В отличие от молодого графа Шувалова, уже одаренного чином личного Адъютанта Его Императорского Величества, Сергей не имел особых привилегий при Дворе, не отметился в глазах государя, но батюшка его, Василий Николаевич, имел авторитет в светском обществе, а матушка, Вера Иосифовна, часто принимала приглашения на чай к государыне. Да и дядюшка, Борис Алексеевич, состоял при Великих князьях — Александре и Владимире. И потому сыну графской четы доверие тоже оказывалось. В силу невозможности повлиять на графа Шувалова, князь Остроженский обратил внимание на жениха старшей своей племянницы и ничуть не прогадал: готовность офицера сделать все, ради возможности воссоединиться с нареченной, ничем не прикрытая, дарила ему надежду. И вот теперь, под покровом октябрьской ночи, Сергей покидал усадьбу, намереваясь, как уговорено, отправиться в Петербург. Но до того надлежало посетить тайную комнату, о существовании которой рассказал Борис Петрович намедни.

Стоило сознаться — во все эти речи молодой граф сначала не поверил. Когда князь Остроженский упомянул о том, что когда-то Николай Иванович, скорбевший по ранней кончине первой супруги своей и мертворожденной дочери, заложил в новом плане поместья комнату, ставшую хранилищем столь болезненных ему воспоминаний, граф Перовский лишь пожал плечами: к чему ему эти тайны дедушки? Внешне суровый, он и вправду был человеком ранимым, чувствительным, но его переживания всегда оставались принадлежащими лишь ему. Однако, как оказалось, сдувал пыль с дел минувших дней Борис Петрович не случайно — для себя самого.

Покойная Аксинья Юрьевна состояла в дружеских отношениях с Михаилом Павловичем, братом предыдущего Императора, и активно потворствовала отношениям Великого князя и Натальи, дочери князя Голицына. За что и была одарена Великим князем его нательным медальоном, предназначенным его фаворитке, но отчего-то так ей и не доставшимся. В овальных створках, складывающихся по подобию книги, находился портрет самого Великого князя и его инициалы, выгравированные в серебре. Ежели продать украшение, за него можно было бы выручить немало, хотя намного более высокую цену имел браслет с сапфирами, также преподнесенный Аксинье Юрьевне. Вот только обе эти вещи при ней остались как память о благосклонности Михаила Павловича. Впоследствии, Николай Иванович не осмелился решить участь подарков Великого князя и оставил их вместе с иными вещами, принадлежавшими его покойной супружнице. И теперь именно эти украшения зачем-то потребовались князю Остроженскому, пусть и об их причастности к делу он не обмолвился.

Сергей предпочел поверить Борису Петровичу на слово, однако взять с того расписку о получении и последующем возврате: молодой граф не знал, каким образом ему это поможет, если дядюшка обнаружит пропажу, но надеялся на милость высших сил.

Его вообще мало интересовало прошлое семьи, даже связанное с царской фамилией: так сложилось, что почти у каждого дворянского рода можно было раскопать с десяток скелетов в шкафу, и парочка точно имела бы определенное отношение к династии Романовых. Но к чему это? Что было в прошлом, в нем и оставалось. Какой резон выяснять, сколь сильно к ним благоволил покойный Император, как часто происходили встречи с Великим князем, за что был дан титул его дядюшке, и какие тайны покрывались в одной из усадеб Перовских? Все это вряд ли бы повлияло на его судьбу сегодня, выслуживаться надлежало перед нынешним государем, поэтому все старые страницы можно было смело предавать огню.

Хотя, стоило справедливости ради сознаться, что в момент, когда пыль осела в воздухе, а оплывающая свеча смогла немного осветить маленькое помещение, оберегаемое потайным механизмом, Сергей ощутил некоторый… Интерес? Как в детстве, когда бегал с мальчишками-ровесниками и искал “клад”: вроде и знал, что ничего там особо ценного не спрятано, но всё равно разбрасывать сухие листья, чтобы натолкнуться на искомый сверток, было чуть волнительно. И приятно.

А медальон действительно существовал. Чуть потемнел со временем, да и особо примечательным не выглядел, но существовал. Открывался неохотно, однако инициалы “М.П.” читались отчетливо. Почему-то у самого места продевания в него цепочки была подвязана зеленая лента, с одного конца подгрызенная мышью. Ее молодой граф снимать не стал: никаких указаний на этот счёт он не получал, пусть князь сам разбирается, что с ней делать. И еще в той же шкатулке, где находился медальон, лежало два письма, перевязанных подобными лентами. Потратив несколько мгновений на раздумья, Сергей положил за пазуху и их: если Борис Петрович так хотел заполучить подарки Великого Князя, наверное, и письма эти ему не лишними будут. А вот браслет не отыскался: ни в открытых ящиках, ни в той же шкатулке, ни даже на столике возле кушетки, где лежал женский портрет.

Возможно, требовалось потратить больше времени на поиски, но и без того занимался рассвет, и вскоре усадьба начнет просыпаться, а молодому графу не следовало быть обнаруженным в тайной комнате. Да и прибыть в столицу он обещался еще до того, как Борису Петровичу подадут завтрак, а Сергей еще коня не седлал. Потому, рассудив, что он сделал все, что мог, Перовский вернул на место хитрый механизм и затушил свечу, чтобы через доли секунды затворить за собой дверь черного хода и поежиться от предрассветной сырости. У него оставалось в запасе несколько часов.

Сам же князь Остроженский, ожидавший визита молодого графа Перовского к утру, уже набрасывал следующий акт трагедии, что писал уже много лет, еще с момента обретения мысли о мести императорской семье. Общественность, включая высший свет, еще помнила о романе Великого князя и Софьи Голицыной, многие верили в продолжение этой связи, полагая, что Алексей Михайлович по батюшке — Романов, пусть и незаконнорожденный, от простой дворянки. Сам князь Голицын себя к царской семье не причислял и дознаваться до правды не намеревался, пока не сошелся с шурином. Но всё же самые активные действия и беспокойные мысли принадлежали только Борису Петровичу: тот свято верил — нужно подготовить доказательства высокого происхождения Алексея Михайловича и, как следствие, Катерины. Даже если и сфальсифицированы будут эти факты, кто сумеет о том подтверждение дать? Свечку в спальне Великого князя никто не держал, и с уверенностью назвать отца Алексея Михайловича уже никто не сможет. Все мертвы.

Хотя может и статься, что никакие “доказательства” не понадобятся, и все свершится без них. Но какой из ходов выбрать — он решит чуть позднее, когда придет черед остановиться на этом перепутье.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 25.

Александр, не ожидавший так рано своего адъютанта, удивленно оторвал взгляд от бумаг, что получасом назад ему принес цесаревич. Николай внял требованиям отца заняться государственными делами и включился в проект Судебной реформы, однако своими предложениями лишь еще сильнее усложнил и без того непростую идею. Выдвинутые Его Высочеством мысли требовали доработки и местами шли вразрез с намерениями самого Императора, и теперь последний не мог решить — отклонить идеи сына за их недостаточным подкреплением основаниями или же включить в закон, заставив впоследствии будущего государя отвечать за возможные ошибки. Таким нахмуренным и оттого кажущимся не в духе Император и встретил визитера. Решимость Дмитрия, взращенная на пути в Петербург, чуть поколебалась, но не настолько, чтобы полностью позабыть о вопросах, что надлежало задать.

— Поручик Шувалов по Вашему приказанию прибыл и готов понести наказание за своевольный отъезд из Петербурга, — отрапортовал граф, вытягиваясь в струнку.

Не сразу поняв, о чем речь, и за какие провинности он должен гневаться на офицера, государь закрыл папку с принесенными бумагами и сдвинул её в сторону. Мысли понемногу уходили в сторону от Судебной реформы, и начало припоминаться нечто, связанное со своевольным отъездом графа Шувалова из Дворца. Кажется, Император даже тогда собирался отдать приказ о поиске его личного адъютанта, но сначала его заняли хлопоты по траурному обеду и молебну в честь почившей восемь лет назад матери-императрицы, затем сын активно включился в государственные дела. А теперь граф Шувалов вернулся самостоятельно. Хотя, да, надлежало бы его отчитать за это.

— И что же посодействовало Вашему внезапному отъезду? Обнаружили угрозу Империи?

То, что Александр шутил, не давало возможности стоящему перед ним офицеру расслабиться: хоть и мягок был царь, не в пример своему покойному отцу, но порой за его столь дружелюбным тоном крылись жесткие решения. Впрочем, пока здесь не наблюдалось Долгорукова, имелись шансы отделаться малой кровью и защитить Кати.

— Никак нет, Ваше Величество. Захворала маменька, о чем меня в срочной телеграмме уведомил наш управляющий, умоляя приехать.

Говоря об этом, Дмитрий мысленно просил прощения у матери за такую ложь, надеясь, что не накликает беду: Елизавета Христофоровна была абсолютно здорова, но только так можно было оправдать стремительный отъезд, особенно в компании с Кати. Которая, к слову, не вернулась, и государю это наверняка было известно.

Император несколько секунд рассматривал офицера, всем своим видом выражающего готовность принять любой приговор, хоть и в его глазах явно проскальзывал страх. Таких людей государь ценил, но все еще не мог принять единого и твердого решения в отношении княжны Голицыной. В утренней беседе с ним Николай, пояснявший основной недостаток текущей судебной системы, в шутку оговорился, что даже там приговоры выносятся быстрее, нежели лично Императором. И здесь он был прав, хоть и Александру не нравилось признаваться в этом.