Плач по красной суке

Словом, котята у Варьки шли нарасхват. Другой раз и пару десяток заработает. Наши бабы уже и сами деньги ей платили, чтобы она их котят заодно продала. Варька брала, не брезговала подсобным заработком. Кроме того, она любила бывать на этом рынке, шерсть там по дешевке присмотрит, шкурки всякие. Потом нам перепродает.

Бывало, чего только оттуда не притащит: то кружку какую замысловатую, то бабушкины кружева, то кофточку батистовую, то лоскутное одеяло. Барахолка в городе уничтожена — вот там из-под полы всякой всячиной и торгуют. Но главное — общество. Варька обожала этот странный сброд не меньше всякого старья из бабушкиных сундуков.

И вот среди всякого хлама и подобрала однажды свое сокровище — Горю, Егора, Георгия.

— Поди, ханурик какой? — допытывались бабы. — Заразит он тебя чем или обворует. А то, глядишь, и сама в шайку угодишь.

— Да нет, — смеялась Варька. — Там совсем другая история. Вот пойдем как-нибудь в культпоход — я вам его покажу.

И показала. Мы как раз в театр ходили на балет «Бахчисарайский фонтан». И вдруг появилась Варька, разодетая, даже иностранцы оглядывались. А с ней господин. Наши дамы просто обомлели. Стройный, высокий шатен, одет небрежно, но элегантно, как иностранец или киноартист. Лицо — значительное, красивое, глаза — голубые. Вот только взгляд неприятный: свинцовый и холодный. Окинет тебя взглядом с головы до ног — не то чтобы раздевает, скорей, срывает одежды, чтобы лучше разглядеть; окинет — и отворачивается, явно недовольный увиденным. Одним словом, уничтожающий взгляд. Мне лично почудилось в нем безумие. А так — ничего себе, любезный господин, пальто дамам подавал, программки покупал, даже мороженое, — щедрый негодяй.

— Да он, верно, жуткий бабник? — обсуждали потом сослуживцы. — С таким лучше не связываться, заморочит.

— Ничего подобного, — беспечно смеялась Варька. — Он баб пуще огня боится, они ему дорого обошлись. Почти импотентом стал, только на меня одну еще и клюет, и то потому, что я его жалею. Никто его никогда не жалел, все что-то требовали. Назло бабам один раз чуть не кастрировался. Операция у него была, вот он врача и попросил заодно. Только врач жене донес, а та не позволила, сумасшедшим его объявила, — трепалась Варька.

Все мы были сильно заинтригованы и постепенно узнали много любопытного.

Родился Георгий во Львове у матери-одиночки, учительницы. Способный был невероятно, языки щелкал, как орехи. После окончания школы подался в Москву, в Институт международных отношений. Окончил его с отличием и сразу же получил назначение в ФРГ. Просидел там лет десять благополучно. Женился на дочери ответственного работника. Не пил, не курил, жене не изменял — карьера ему была обеспечена. Только молчун был, жена жаловалась, что даже в постели он на все пуговицы застегнут.

— Язык наш — враг наш, — неизменно отвечал он.

Однажды после очередного банкета, где он пил по своему обыкновению не пьянея, Георгий вдруг исчез. Думали — диверсия, происки врагов; но под вечер обнаружили его верхом на крыше ратуши; он разбирал кирпичную трубу. Когда сняли, он был невменяем и только распевал песенку «Кирпичики». Его лечили и после выздоровления определили на службу в довольно крупное издательство, на должность директора. Он пошел было в гору, разъезжал на черной «Волге», но однажды вдруг закукарекал. Сотрудники явились на совещание в его кабинет, а он сидит под столом и кукарекает. Его опять лечили, и кукарекать он перестал.

В это время его жена решила строить дачу. Участок им какой-то выдали особенный под Ленинградом, вот она и завелась: строить да строить. У этой жены была уйма неистраченной энергии: головой она никогда не работала, ни в чем не нуждалась. Квартира, машина, карьера, муж — все ей даром доставалось. Не знала она, как простые смертные всего этого добиваются. Думала, раз-два — и дача готова. Но не тут-то было. Морока вышла чудовищная. Нужные материалы даже через обком не достать, а мастера везде одинаковые: пьют и ничего делать не умеют, одно хамство, вымогательство и нервотрепка. Пыл жены скоро остыл, и она все это строительство на Егора спихнула. Ему ведь все равно делать нечего, вот пусть и хлопочет. Все какая ни на есть польза, сумасшедший — что возьмешь.

Спихнула на своего Егора эту недостроенную дачу, а ему только и надо было, чтобы его в покое оставили. Как там поселился, так больше в город и не показывался. Впрочем, его не особенно и приглашали: с глаз долой — из сердца вон.

Строительством Георгий особенно не интересовался. Зато в речке, которая там протекала через все эти обкомовские участки, он обнаружил мотыля. Рыбками он давно увлекался, еще в Германии его от этих рыбок оторвать было нельзя. Все телевизор смотрят, а он рыбок в аквариуме разглядывает. Он себе оттуда контрабандой всякие редкие породы вывез, а как известно, свежий мотыль для этих рыбок — лучшая закусь. Словом, перевез он весь свой зверинец на недостроенную дачу и зажил там припеваючи.

Мотыля там было так много, что просто досада брала — пропадает зазря такой товар. И стал Георгий-Егор понемногу этот мотыль собирать и в зоомагазины сдавать. Потом лишними рыбками начал приторговывать. И так увлекся, будто всю жизнь только этим и занимался. Но тут жена про все пронюхала. Ей соседи донесли, что он целыми днями в канаве копается и даже на чужие участки наведывается. Потом она и про торговлю узнала. Скандал был грандиозный. Сама-то она давно его списала с баланса как сумасшедшего. Но другое дело — соседи. Что подумают? Толки, сплетни, сочувствие… Словом, такой муж ей был вовсе не ко двору. Вот и развелись. В виде откупного эту недостроенную дачу она на Егора оформила. А ему только того и надо было: рыбки при нем — чего еще желать от жизни! Так и живет с тех пор бобылем. Одна беда, что эту речку теперь стали какой-то пакостью травить, чтобы комаров не было. А мотыль ведь — это личинка комара.

Но тут начиналась вторая серия или второй вариант Варькиных рассказов о своем Горе-Егоре. Первую серию она выбалтывала всем, кому не лень было слушать. Вторая же предназначалась особо доверенным лицам. Мне посчастливилось попасть в число посвященных, и вторая серия показалась даже интереснее первой.

Варьке ее суженый достался в довольно плачевном состоянии, то есть он плакал в буквальном смысле слова. Стоило ему выпить рюмку водки (а выпить он любил), как тут же начинал плакать. Это было душераздирающее зрелище: сидит взрослый мужик и льет слезы — беспомощно, как ребенок. Варька уже все способы утешения перепробовала: и про себя рассказала, и травами поила, и в деревню к знахарке возила, но ничего не помогало.

— Ну что с тобой случилось? — приставала к нему Варька. — Ты душу мне открой, тебе же легче станет.

— Маму жалко, — отвечал он.

Мама его умерла, когда он еще в Германии сидел.

— А после мамы, потом, что с тобой еще случилось?

— Не могу, — отвечал он. — Все равно не поверишь. Никто не поверит. Если бы жива была мама!..

Последнюю фразу он произносил чаще всего. Он боготворил свою мать, наделял ее всеми мыслимыми и немыслимыми добродетелями, а то и вовсе забывал, что она давно перебралась в мир иной. Мама навсегда осталась единственно близким ему человеком. Он рассказывал, как хорошо они жили в маленьком домике за школой в глубине большого яблоневого сада, как любили маму все животные и растения. Ни у кого, кроме мамы, не росли в огороде такие цветы, овощи и фрукты, ни у кого не получалось таких вкусных пирогов, галушек и ватрушек.

Его мертвые холодные глаза наполнялись слезами, и Варьке делалось страшно. Она боялась сумасшедших, потому что и сама слишком близко подходила к опасной черте и не раз заглядывала в темную бездну безумия. Все романтические бредни юности в ней давно перегорели, и она вовсе не собиралась посвятить свою жизнь заведомо гиблому объекту.

Варька уже отчаялась что-либо понять и почти охладела к Егору, когда он однажды выдал ей свою основную и главную тайну.

Отцом Егора был немецкий офицер, инженер-строитель, которого после тридцать девятого года мама не видела ни разу.