Пламенный клинок

Он не шевелился, покуда скрип кожаной амуниции стражника не растаял в тишине. Только тогда он осмелился покинуть укрытие и продолжить путь.

«Живой я им не дамся, — пообещал себе Арен. — Сам брошусь на их мечи». Но пропасть между намерением и действием всегда шире, чем кажется, и он сомневался, хватит ли у него храбрости.

Вскоре он добрался до пустоши между бараками и кладбищем и двинулся через нее. На этот раз, когда строения скрылись из виду, у Арена не возникло прежнего цепкого страха, и через кладбищенскую ограду он перелез с чувством некоторого удовлетворения.

Оказавшись среди могил, он почувствовал себя увереннее. Стражники не ходили дозором по кладбищу: легко можно подвернуть лодыжку на неровной земле или свалиться в яму среди тумана, а по ночам вроде нынешней даже здравомыслящих кроданцев пробирал страх перед сверхъестественным.

Арен крадучись направился к середине кладбища. Там он сел, привалившись спиной к высокому надгробию.

«Вот я и на месте», — подумал он.

Кейд однажды рассказал ему про кровавую кобылу, призрачную лошадь с заостренными зубами и лезвиями вместо копыт, которая околдовывает путников, гарцуя перед ними. Зачарованные путники садятся на нее верхом, и она во весь опор несет их через леса, потом сбрасывает с утеса или топит в реке, после чего пожирает. То было чисто оссианское сказание, но Кейд ради Арена перелицевал его на кроданский манер. В нем говорилось, как один хитроумный охотник разузнал, что кровавую кобылу можно подманить и укротить пением девственницы. Для этого он призвал свою дочь, однако охотнику было невдомек, что та уже не столь девственна, как утверждает, и все кончилось плачевно.

Никаких кровавых кобыл здесь не водится, размышлял Арен, но сард вполне настоящий, а их любовь к музыке всем известна. Он вспомнил тревожную мелодию, которую напевал Оборвыш при их первой встрече. Теперь настал его черед.

Он сделал глубокий вдох, усмиряя дрожь, и запел тихим тонким голосом.

Няни и наставники научили его кроданским маршам и гимнам во славу Вышнего, но здесь они были неуместны. Поэтому Арен выбрал оссианскую песню.

Называлась она «Плач скорбящего» и повествовала о горькой утрате любимой, о былых радостях совместной жизни и тихой взаимной привязанности. Неподготовленный слушатель мог бы подумать, что речь в ней ведется от лица обычного человека, потерявшего суженую, но в песне содержались намеки на действительные события. Умершей была Джесса Волчье Сердце, величайшая среди вождей и героев Оссии, а скорбел о ней Морген, ее спутник и сподвижник.

Арен давно не пел, тем более по-оссиански, и первые строки получились неуверенно. К тому же он побаивался, что услышат стражники, и еще сомневался, стоит ли вообще приманивать Оборвыша.

Но вскоре его голос окреп, Арен зажмурился и целиком предался музыке. Закончив песню, Арен открыл глаза, и сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди. Перед ним, наполовину заслоненный надгробием, стоял Оборвыш, пронзая мглу зелеными глазами.

У Арена пересохло во рту, но он не шевельнулся.

— Ты не призрак, — произнес наконец мальчишка по-оссиански, но с сильным акцентом.

— Ты тоже, — откликнулся Арен, и чары мигом разрушились. Это всего лишь мальчишка. Бояться нечего.

В тумане треснула ветка, и кто-то приглушенно выругался по-кродански. Мальчишка испуганно вздрогнул, потом повернулся к Арену.

— Пойдем, — поспешно бросил он.

Второго приглашения Арену не понадобилось. На кладбище нагрянули кроданские стражники! Он вскочил, и они с Оборвышем скрылись в тумане.

* * *

Мальчишка провел Арена через могилы к подножию утесов, где росли, переплетаясь, хвойные кустарники и дикий лозняк. Там он отвел в сторону низкую ветку и юркнул в узкий прогал, куда Арен еле втиснулся.

Исцарапав руки и изорвав одежду, юноша наконец очутился в тесной впадине между зарослями и утесами. В нос ударил запах застарелого пота и плесени, исходивший от Оборвыша.

Мальчишка дружелюбно ухватил Арена за запястье:

— Идем!

И спиной вперед полез в почти незаметную расщелину, словно паук, таща Арена за собой; тот, согнувшись в три погибели, пустился следом. Мимоходом он приметил краем глаза рисунок на скале странный, затейливый символ, хитросплетение изогнутых и прямых линий. Даже когда они миновали изображение, оно несколько времени маячило у него перед глазами — такое бывает после того, как посмотришь на солнце.

— Идем, идем! — повторял мальчишка. Арен ощупью пробирался за ним. Вдруг он отпрянул: по лицу задела грубая занавесь, заслонявшая путь. Мальчишка отодвинул ее в сторону и повел гостя дальше.

— Идем. Осторожный будь.

«Неужели он что-то видит?» — удивился Арен. Вряд ли: темнота стояла полная. Мальчишка просто хорошо знал эти места, как слепой знает собственный дом.

— Стой, — сказал мальчишка, и Арен повиновался.

Стукнул кремень, вспыхнула искра. Затеплился фитиль ржавой лампы, пространство наполнилось успокаивающим свечением. Они были в тесной пещере, где с трудом можно было распрямиться; вокруг царил беспорядок: кучи мусора и старого хлама, разбросанная одежда, окровавленные черные перья. Сбоку неуклюже громоздился ворох заплесневелых одеял, похожий на гнездо. На скальном выступе, словно безделушки на каминной полке, были разложены мальчишкины богатства: монеты, кольцо, пригоршня зубов, несколько отсыревших сигар. В ямке неподалеку виднелась груда круглых камешков: снаряды для пращи.

Мальчишка присел на корточки, почесал грязный затылок и робко улыбнулся Арену.

— Эйфанн, — сказал он, хлопнув себя по груди.

— Арен, — ответил юноша и повторил его движение. — Давно ты здесь?

Эйфанн пожал плечами.

— Когда других брали, меня не видели, — пояснил он. Говорил он певуче, как все сарды.

— Ты спрятался?

Эйфанн помотал головой, на осунувшееся лицо упали грязные лохмы.

— Я сделал, чтобы не видели. — Он снова хлопнул себя по груди: — Идрааль.

Арен не знал этого слова и не был уверен, что мальчишка понял вопрос, поэтому в выяснения углубляться не стал.

— Мне нравится твоя пещера, — сказал он. Не понимая, как вести себя дальше, он решил держаться дружелюбнее.

Эйфанн усмехнулся, обнажив побуревшие зубы.

— А мне нравится твоя песня.

Арен внимательно оглядел его. Тощий, кожа да кости, темноволосый, мальчишка улыбался ему в отблесках лампы. Задним числом до Арена дошло, что свет можно заметить снаружи, но, оглянувшись, он обнаружил, что вход завешен, и вспомнил полотно, задевшее его по лицу, когда они шли сюда.

— Безопасно, — сказал Эйфанн, уловив его мысли. — Кроданцев нет.

— А как… — Арен пытался выразиться поделикатнее. — Как ты здесь выжил?

Эйфанн скорчил гримасу, оставшуюся для Арена непонятной: чисто сардское выражение лица, ничего не говорящее постороннему.

— Люди теряют вещи. Я нахожу. Когда могу, краду. — Он изобразил, как мечет камень из пращи. — Вороны.

Арен взглянул на предметы, собранные Эйфанном, и невольно задался вопросом, не принадлежали ли эти сигары сначала ему, а потом Грабу.

— Ты крадешь из тайников?

Эйфанн кивнул.

— Еще у мертвых беру. И в поварне. Опасно.

— И тебе хватает?

— Сарды крепкие. Убить трудно.

«Да я вижу», — подумал Арен.

— И все это время ты был один?

Эйфанн помотал головой.

— Есть и другие?

— Они есть, ты не можешь увидеть.

Арен нахмурился. Оссианским языком Эйфанн владел неуверенно. Сарды считались замкнутым народом, многие из них даже не пытались овладеть чужими языками. Мальчишка прилаживал оссианские слова к грамматике родного языка, из-за чего временами его было трудно понять.