Пламя моей души
Шрифт:
Она почти выбежала на поляну перед домом. Едва увидела княжича и отроков во дворе, которые тихо и говорили о чём-то — пронеслась мимо них. Догнал только в спину оклик короткий Чаяна:
— Елица!
И снова лес обхватил зелёным коконом, укрыл, спрятал ото всех. Всю душу ей изодрали, сама изодрала не меньше, метясь между тем, чего хочется больше всего и тем, как поступить должно. А как нащупала вдруг важное, кажется — получила тут же оплеуху тяжёлую — не зевай! Помни, что отец тебе в наследство оставил. И брат. И, коль не решишь дело это, жизни спокойной не будет до самой смерти.
Потемнело всё вокруг, как вышла она в ельник пасмурный даже в ясный день. И ноги будто сами несли дорожкой, один раз пройденной, да не забытой — хоть и не возвращаться
Запахло пеплом вдруг остро, словно пожарище в самом нутре остывало. Или горело ещё где-то поблизости, хоть никакого огня не виделось. Развернулся старый пал, точно крылья широкие, чёрные, в обе стороны. И застыло всё: время, воздух, жизнь сама. Так и было здесь всегда, после пожара того, то ли людьми насланного, то ли Богами. Елица остановилась, глядя ещё издалека на капище, держась за бок, в котором кололо нещадно от бега по лесу, от дыхания сбитого давно. Постояла немного. Зря пришла. Что ещё здесь найти можно — да и то ли это место, в котором стоит от душевных терзаний прятаться? Но всё ж пошла вперёд, к чёрным остовам обгоревших кумиров. Опустила взгляд на кучку праха белого, что остался от травницы — колдуньи ли больше. Его уже развеял полумёртвый ветер на сажень вокруг. Некого даже похоронить, кабы кто захотел вдруг.
Елица, соскальзывая и раня ладони, перебралась через обломки стола требного, через обрушенные когда-то давно столбы изгороди и остановилась у перста, самого большого — в серёдке.
И задрожало в груди что-то. Так невыносимо, будто сердце рвалось прочь. Она коснулась гладкого, обугленного идола, провела, пачкаясь, ладонью вниз — и достала другой рукой из кошеля колышки, на капище Велеса найденные. Зачем отец их там оставил? Какой обряд проводил? Верно, не думал, что когда-то дочери придётся всё это распутывать, ворошить отгоревшее давно прошлое и самой по пути матери идти, того вовсе не желая. Она огляделась вдругорядь, маясь чувством смутным, будто видела это место раньше. Всё ж странно, что пал этот не зарос за столько-то лет. Ни единая травинка не пробивалась здесь к свету, словно намедни только пламя угасло. Елица подбросила идолки слегка, и позволила упасть в смешанную с пеплом землю, чёрную, маркую. Как стукнулись они глухо друг о друга — и колени тут же подкосило, будто клинком кто по связкам ударил.
Елица свалилась куклой тряпичной в сырую грязь. Оказалось, лил сверху дождь сильный — так, что не разглядишь ничего толком уж в десятке саженей впереди. Затекала вода за шиворот, пробегалась по животу, бёдрам и спине — целой — холодными струями. Да словно и не водой была, а отваром каким дурманным — оттого-то и расплывалось всё кругом, подрагивало, будто через стену разогретого зноем воздуха.
И капище стояло тут широкое, раскинутое вольготно на большой прогалине посередь елового леса — старого, бородатого. Таким же оно, верно, было, как двадцать с лишним лет назад. А у изваяния Лады, потемневшего чуть от воды, но ещё целого, не поверженного пожаром, стояли три человека, укутанные в плащи рогожные, которые промокли уж давно. Но двоих Елица узнала сразу: отца, молодого и сильного, красивого, словно был он сыном самого Перуна. А рядом с ним, едва держась на подгибающихся ногах, стояла матушка — Милислава — княгиня будущая велеборская. Да сейчас она как будто больше на девицу напуганную походила. И жалась всё к Бориле, как за единственную опору за него держась.
Напротив них стояла другая женщина, которую Елица пока узнать не могла. Невысокая, крепкая — от неё так и пыхало во все стороны силой, только что, видно, растревоженной. Словно творила она давеча обряд какой — нельзя сказать, что добрый, уже больно мутными были потоки слов, произнесённых на этом капище, пусть и под взором Богинь.
— Твоя она теперь будет, до самой смерти, Борила, — раздался перемешанный с шорохом дождя её голос. —
Да только нужна тебе та тяжесть на душе?Тот вскинул голову то ли к небу смурному, то ли на лик Богини уставился и кивнул уверенно.
— Со мной ей лучше будет, — он опустил взгляд на Милиславу, а та в ответ на него посмотрела туманно.
И верно ведь — словно под чарами, только-только наложенными. К которым не привык ещё её разум и тело — противятся. Да заговор, видно, умелый и сильный, такой в душу накрепко въедается — да заковыка одна: силы пьёт из того, на ком сомкнулся.
Видно, это и тревожило ведунью. Сама она недовольна была тем, что сотворила. Но как будто иного пути ни у кого из них не осталось.
— Так Светояра она любит, — покачала она головой. — Я сердце её заперла, замкнула на тебе. Но покоя ей не станет. Никогда не станет, Борила.
— Светояр предал её! Жена его, змея, убить хотела! — гаркнул тот в ответ. — Укроемся как-то. Отец заступу даст. А там свыкнется. Зла я ей не желаю. Любви моей на нас двоих с лихвой хватит.
— Только ею тебе Милиславу питать и придётся. Теперь уезжайте скорей, — вздохнула женщина, чей голос казался знакомым до холодных мурашек по телу.
Повернулась она коротко в сторону тропы — и показалось её лицо на миг. Молодое ещё, почти совсем без морщин — только слабые проступали уж в уголках глаз и вокруг губ решительно сжатых. Сновида.
Борила, обнимая послушно замершую в его руках женщину, повёл её прочь. Скоро скрылись они в сырой пелене ливня, затерялись вдали. Елица шевельнулась, содрогаясь от холода, от того, как липла одежда собственная к спине и ногам, забирая тепло. Волхва постояла ещё подле идола Лады, а после проговорила тихо, да так, что слова её в уши вливались, словно шептала у виска самого:
— Защити её, Лада. И ребёнка её защити. Дай силы справиться с болью, с проклятием, что взяла она на душу свою. Всё ж служила тебе долго жрицей, чтила. Помоги-защити, Мать Матерей.
Сновида вздохнула и пошла в другую сторону, сутуля спину под ударами тяжёлых капель. Елица вскочила с земли, наконец — за ней бросилась. Но столько ни бежала, пытаясь нагнать, а не могла и на вершок приблизиться. Волхва хоть и шла неспешно, а всё удалялась, растворялась, словно истаивала.
— Сновида! — попыталась окликнуть её Елица, да из горла ни единого звука не вырвалось.
Она остановилась, потеряв надежду: не догнать, сколько ни пытайся. Да и как? Верно, волхва уже на другом берегу Смородины. Как и отец, что в видении этом явился, как и мать, что жалась к нему, ища защиты последней: от себя самой, от страсти своей к Светояру. От ярости Любогневы, которая, видно, соперницу и хотела извести.
Хотела Елица ещё шаг сделать, но будто тинётой её тугой опутало — ни рукой взмахнуть, ни вздохнуть толком. Словно воля чужая, переплетение слов плотное не давали двинуться с места. И сила их злая — от обиды большой — въедалась в кожу, жалила, точно удары плети. Чем больше сопротивляешься, тем хуже приходится.
Как ни мало Елица смыслила в проклятиях, а в словах особых разумением волховьим — достаточно. Отравлено всё было кругом, напутано паутиной липкой — и она попала в неё, словно муха какая. И не распутаешься — останешься в мороке этом, видении навсегда, коль не совладаешь.
“Воля твоя не имеет силы надо мной. И ни над кем больше. Словом своим рушу сеть твою, светом Сварога, чернотой Матери Сырой Земли, опутываю, расплетаю. И воля моя огнём, внуком Сварожича, в пепел обратит любое зло, что родилось здесь…”
Елица шептала заговор, задыхаясь в невидимых силках, что расставили не на неё. Но тот, кто западню эту создал, был силён не меньше — и потому борьба с его велением изматывала, а по телу будто полосы ожогов оставались глубокими бороздами.
Вспышка Перунова огня ослепила — и уши через миг заложило от грохота страшного. Путы ослабли наконец, рухнули — запахло гарью. Зашлась пламенем ярким расколотая ударом молнии ель в нескольких саженях от Елицы, и ливень даже не мог затушить его. Она скомкала на груди рубаху и рухнула коленями в мешанину мокрую.