Пламя моей души

А та застыла совсем, как оказалась в одиночестве, уставилась перед собой, слушая рваный стук собственного сердца и боясь, что, коли шевельнётся ещё — оно разорвётся тут же. Кружило голову от запаха крови, от духоты, что наполняла войлоком маленькую горницу Оляны. Грохотала кровь по всему телу, покрывалась кожа потом неведомо отчего. И крутилась всё в голове мысль: как так случилось? Как поднялась рука на Эрвара? И тут же сам собой ответ находился: без него будет лучше. Всё время то, что служил он Бориле при княгине молодой, словно камнем над ней нависал, готовым упасть в любой миг и раздавить. И начал давить, как почуял, что остался без надзора княжеского, что ослабела Зимава, потеряв опору, оставшись сиротой безмужней.

Так будет лучше.

Загромыхали шаги за дверью — и в горницу вместе с Оляной вошёл спешно Доброга, только недавно разбуженный, злой, точно тур во время гона. Но увидев согнувшуюся, раздавленную случившимся Зимаву, он приостановился и подошёл уже медленнее, ступая тише и осторожнее, словно напугать лишний раз боялся.

Заглянули в хоромину гридни, да воевода им рукой махнул в сторону горницы княгининой — идите, мол. Те пропали тут же, успев только глянуть на неё с любопытством и опаской заметной.

— Ты что же, убила его, — заговорил Доброга, присев рядом.

Оляна встала у стола, цепляясь за него, точно ноги стали её вдруг плохо держать.

— Я давно ему говорила, — начала Зимава хрипло. — Что не надо меня трогать. Что не нужно мне его внимание. Как погиб Борила, так он осмелел. А сегодня вот…

Она закрыла лицо ладонями, но не разрыдалась — сил не было. Только жгучий воздух, словно зноем раскалённый, бился в груди комком. Щипало веки мучительно, но ни единой слезы не могло пролиться, давая бы облегчение.

Воевода оглядел её медленно всю с головы до ног. Посмотрел на Оляну — Зимава краем глаза видела. И напряжённо так стало вокруг, словно нить звенящая протянулась через всю хоромину.

— Ты много недоброго творила, Зимава, — вновь заговорил воевода. — Думаешь, не знаю, что и Елицу ты в руки зуличанам отдала? И Ледена, говорят, хотела порешить. И сына своего отбить — за что и поплатилась уж.

Она медленно подняла голову, прислушиваясь к его ровному голосу, словно водой холодной льющему ей на спину, текущему вдоль хребта ледяной струйкой.

— Это что ты сказать хочешь, боярин? — взглянула на него искоса, и горло снова сковало приступом новым — не вздохнуть.

— Сказать хочу, что заигралась ты, — пояснил Доброга так же невозмутимо. — Всё власть удержать хочешь, хоть и не было её у тебя никогда. А каким бы паршивцем ни был Эрвар, не поверю я ни в жись, что он ссильничать тебя решил. Любил тебя, гадину.

— Проверить хочешь? — она приподняла подол чуть, оголяя окровавленные бёдра, да воевода и не взглянул даже.

— Я думаю, что до приезда Елицы ты в детинце под присмотром моим останешься. А как вернётся княжна, так судьбу твою решит. Пожалеет, может, или палками пожелает отходить. Или виру с тебя возьмёт… Сама слово своё скажет. Не могу в застенки тебя посадить, поговорить по-другому, хоть и надо бы, верно.

— А ты не перепутал ничего, Доброга? — Зимава даже с места подскочила. — Я тут пока княгиня.

Взглянула на Оляну, которая так и стояла молча в стороне, не заступаясь за неё, не пытаясь вразумить взлютовавшего боярина. И во взгляде подруги такая тоска встала вперемешку с жалостью, что смотреть на неё стало совсем тошно.

— Ничего не перепутал, — воевода встал. — Я так решил. Но последнее слово будет за Елицей. Отмой её и позови челядинок убрать в горнице, — отрывисто велел он Оляне.

Та кивнула, провожая его взглядом, и как боярин вышел, в хоромине стало почти тихо. Только слышно было, как переговариваются кмети, кряхтя от тяжести тела Эрвара, которого они выносили прочь. Зимава снова уселась на лавку, не веря в случившееся. Воевода как будто не слышал её, решив всё заранее, и надеяться уж на его милость бессмысленно. А ждать великодушия Елицы, этой простодушной соплячки, и вовсе сил никаких нет — противно. Значит, думать надо, как дальше поступить. Остались ещё русы в дружине — значит, надо с тем, кто старшим у них теперь окажется, говорить.

Повинуясь мягкой, но настойчивой воле Оляны, скоро Зимава вернулась в свою горницу. Здесь уже было чисто, словно и не случилось ничего ещё недавно. За окном уж наливалось прозрачным светом небо, веяло свежестью, травой росистой и другой влагой — от чисто отскобленных досок пола. Челядинки справно убрали все следы крови, перестелили лавку — и пропали тут же. Можно догадаться, какие слухи теперь станут ходить по всему детинцу. Да вряд ли воевода пустит их дальше. Даже ему это вовсе не нужно.

Зимава прошлась по горнице медленно, словно оказалась здесь впервые — и все вещи, что давно лежали на своих местах там, куда она сама их поставила, выглядели чужими, ненужными. Она уже ополоснулась, смыв с себя кровь Эрвара и семя его, что с ней смешалось — но так и осталась грязной, запятнанной — там, где не дотянется ни одна лыковая мочалка, где не ототрёшь всё щёлоком жгучим. В душе. Израненной, болезненной теперь — Зимава так остро, словно спицей калёной, чувствовала её сейчас внутри.

Воевода разрешил только Оляне заходить к ней да чернавкам — под её присмотром, коль понадобится. Хоть стражу у двери не оставил — и то ладно. Никогда она и помыслить не могла, что пленницей в собственном доме окажется, да не абы какой — как было, когда появились здесь Светоярычи, которые почти ни в чём неё не неволили — а самой настоящей: ни шагнуть, ни вздохнуть без надзора.х, пусть и незримого. Кто мог бы ожидать, что так всё обернётся, что не пожелает Доброга, муж всегда к ней приветливый, вставать на её сторону? Да многое, видно, поменялось и в его мыслях тоже.

Зимава не знала, куда себя деть, смириться хотела было, погасить пламя негодования и гордости поруганной внутри — да не могла. Даже Оляна вмиг словно отдалилась от неё, да только думалось, что воевода знатно её застращал: всё ж муж её под его дланью служит — перечить лишний раз тоже дело неблагодарное.

И совсем уж можно было спятить взаперти, потонуть в приливах жутких приступов страха и паники, что стискивали сердце холодными цепями всё чаще, да хоть позволял Доброга во двор выходить — вместе с соглядатаями приставленными, вестимо. Порой и хорошо оттого делалось, легче становилось на сердце болезненном, а иногда — лишь хуже. Всё чудилось-вспоминалось, как проходили недавно этими тропками они с Эрваром вместе — и тогда дрожь ледяная по спине пробегала, не верилось снова, что нет его больше и что сама она его жизни лишила. Словно какой другой человек это сделал.