Пламя моей души

Елица опустилась на колени, скользя рукой вниз по сухим стебелькам, словно по щетине, не зная, что ещё сказать. С чего она вообще решила, что сумеет встретиться с матерью здесь? Может, и не захочет та показываться… Здесь вообще может случиться всё: это совсем другой мир, чуждый живым, враждебный. И страшно было осознавать, что и правда — идти-то больше некуда. Спросить не у кого.

— Встань, — велел спокойный и твёрдый голос.

И как ни мало в нём было материнской ласки и заботы, а всё равно Елица узнала его тут же. Встала, медленно поворачиваясь — и сердце словно замерло, перестав биться. Оставались в памяти до сего дня только смутные обрывки образов, связанные с Милиславой. И теперь волнительно так было увидеть её воочию. Будто в минувшее вернуться.

Мать стояла позади, и тонкая светлая — то ли белая, то ли бледно-голубая — рубаха обрисовывала мягко изгибы её тела. Оставалось только подивиться, как были они с Елицей похожи, словно в водную гладь, едва колышущуюся, она взглянула. Милислава оглядела её в ответ, и брови её тёмные вскинулись на миг.

— Как мечтала тебя взрослой увидеть. Думала, не суждено… — по губам её бледным пробежала слабая улыбка. — Только плохо, что здесь это случилось. Нельзя тебе долго здесь быть. Ты больше, чем другие, подвластна Нави. Жива твоя желаннее для неё.

Елица шагнула было навстречу ей, да как будто в завесу тугую ударилась: ближе не подступиться. Она вскинула руку — хотя бы так дотянуться: близко ведь совсем. Махнула — и сквозь фигуру матери её ладонь прошла, ничего не ощутив — только разве что лёгкий ветер, как дыхание.

— Я долго сюда шла. Петляла. И я хочу услышать от тебя, что с Сердцем Лады сталось. Забрал ли его отец? Или то просто выдумки? — Елица вздохнула тяжко, каждое движение груди становилось всё сдавленней, будто груз какой на ней висел. — Не только моя жизнь исковеркана. Но и чужие жизни. Многие. Из-за него.

Милислава покачала головой, и лицо её стало словно ещё бледнее. Опустились уголки губ, залегла между бровей морщинка слабая.

— Я не знала до смерти многого. Не знала ничего, так же как и ты. Потому что воля Богов нам, неразумным, неподвластна. Но теперь знаю, — она пошла медленно вкруг Елицы, оглядывая её с интересом, скорее, сторонним, чем с участием родного человека. — Я забрала Сердце. Но только не по своей воле. Но, верно, по воле Лады. Матери Матерей. Я пришла на её капище вместе с Борилой, когда в Остёрске меня настигла беда. Когда Светояр отказался от меня, а Любогнева захотела, чтобы меня не стало. Я хотела унять боль, я хотела отомстить. Но Борила просто хотел, чтобы я была рядом с ним. И позвал Сновиду, жрицу Макоши, чтобы она привязана меня к нему. Чтобы я забыла Светояра.

— Но как так случилось, что Сердце покинуло Остёрске земли? — Елица обхватила себя руками за плечи, чувствуя, что просто замерзает. И хватит ли сил выслушать то, что матушка пожелает ей сказать?

— Я была тяжела от Светояра. И Лада осенила меня своей милостью, дала защиту, — Милислава помолчала, горько усмехнувшись. — И наказала Светояра за опрометчивость. Наверное, всё должно было сложиться по-другому. Но сложилось так, что Сердце больше не вернулось к остёрцам. Потому как ошибок своих Светояр не осознал.

— Так где оно теперь? Если соединилось с тобой?

Милислава остановилась, наконец, взглянула чуть искоса.

— Лада — мать. А в ком сердце матери?

Елица ни на миг не задумалась, что можно на это ответить.

— В ребёнке, — и тут же вздрогнула от догадки ясной. — Что же это? Сердце не здесь, не в твоём кургане?

— Сердце матери в ребёнке, ты права, — спокойно продолжила матушка. — Сердце Лады — в ребёнке, рождённом от любви.

— Получается… — Елица тряхнула головой. — Получается, Отрад был Сердцем?

Милислава кивнула плавно.

— Он не был Сердцем. Но оно было в нём.

— Но, коль он умер… Где же теперь?..

— Теперь ты хранишь его. Ты тоже моё дитя.

Елица хмыкнула невольно. Как такое вообще быть может? Разве достойна она того, чтобы Сердце Лады в себе носить?

— Я родилась не от любви. Ведь отец приворожил тебя. А это не настоящая любовь. Разве не так?

— Я любила Борилу, — твёрдо возразила Милислава, и фигура её светлая словно качнулась в раздражении. — Любила до самой смерти. И приворот уж не имел надо мной власти. Сердце Лады избавило меня от него очень быстро. Чтобы не застилал взор. Чтобы я поняла…

— Но почему же тогда я не чувствую ничего? Ничего… Ведь должна, наверное…

Княгиня усмехнулась тихо и подошла ближе. Ладонь её коснулась головы, прошлась медленно по волосам, не давая никаких ощущений, словно её и не было. Только прохлада едва заметная как будто пронеслась по коже. Порой Елица думала, повзрослев, как хорошо было бы хоть изредка чувствовать объятия матери, которых она совсем не помнила. И вот встретилась с ней — ступив через грань миров — но всё равно не могла дотронуться.

— Мне тоже казалось, что я ничего не чувствую, — умиротворяюще проговорила Милислава. — Но это не так. Разве не видишь ты, что сила твоя гораздо больше той, что дало бы тебе волхование? Умения твои плещут гораздо шире.

Елица опустила голову. Никогда она о том не задумывалась. И не видела ничего, что поменялось бы в ней после смерти Отрада. Да только в жизни всё так закрутилось, что и поразмыслить над этим не было ни единой оказии. Казалось, течёт всё своим чередом, а то, что внутри деется — отринуть нужно.

— Я не понимаю…

— Сердце сейчас спит внутри тебя. Ты только хранишь его. Как ларец. Но всё ж оно даёт тебе больше умений, защищает. А в полную силу оно проснётся, как понесёшь ты ребёнка. От того, кого любишь всем сердцем. Такова воля Лады. И тогда у тебя два пути. В себе его оставить и передать детям своим. Или вернуть его в Остёрское княжество. Тяжела я была, когда забирала его невольно. И вернуть его тоже надо, отяжелев. И кровь свою малую принести на капище том. Кровь от ножа, который дарил тебе отец. Он ведь с тобой?

В груди холодом пронеслось. Не вспоминала она почти о том ноже, который безделушкой заморской считала. А оказывается, надо было хранить его, попусту в ход не пускать. А теперь он, верно, лежит там же, где из руки выпал: разве кто мог найти его, в той-то глуши?

— Нет, я потеряла его, — голос скатился в едва разборчивый сип.

И новая волна озноба прокатилась от ступней босых к горлу. Милислава вздохнула только.

— Тебе нужно его вернуть. Это жреческий нож. Им я кровь свою проливала на капище, когда творила… — она задумалась печально. — Творила то, что не должна была. То, о чём и сейчас жалею.