Планета битв
Шрифт:
Танки. Авиация. Наверняка дальнобойная артиллерия. Пилот турболета про нее не говорил, но, скорее всего, командование грейтов перебросило сюда и пушки. И главное – сотни, тысячи закованных в керамлитовую броню пехотинцев, вооруженных винтовками, пулеметами, ракетометами и из чего там еще убивали в Великом и двадцать первом веках?..
Что мы сможем противопоставить этой армаде? Панцирников с алебардами? Прыгунью кавалерию? Стрелков с арбалетами? Паровые пушки, стреляющие на семьсот шагов? Бронепаровики, развивающие скорость тридцать пять километров в час? Стим-спиты, влекомые упряжками прыгунов?
Смешно…
Лускус, похоже, понимает всю тяжесть нашего положения еще лучше меня. Он практически ничего не говорит, только все время гонит нас, хотя мы и так летим,
Погода стоит мерзкая – постоянно идет мокрый снег, шквалистый ветер валит с ног. В этой ледяной и плотной, как ожившей кисель, мгле, очень трудно двигаться и еще труднее сохранять правильное направление. Единственный ориентир, который непогода не может у нас отнять, – рельеф местности. Мы движемся вниз по склону. Все время вниз и вниз. Наши прыгуны остались у стэлменов, и, прежде чем мы выйдем на равнину, нужно будет забрать их. Кроме того, я хочу поговорить с Лускусом и отправить его в Фербис на пузыре. Да, одноглазый говорил, что у стэлменов на исходе запас одорокомпонентов для управления пузырем в условиях Медеи и они берегут свой аппарат для ухода на Звездную Тропу. Но ситуация такова, что придется рискнуть. А вдруг вторжение уже началось? Вдруг танки грейтов уже утюжат улицы города, с лязгом ползут по виа Аксельбантов, где в доме под островерхой крышей моя Медея в ужасе забилась в угол кровати, не в силах понять, что происходит?
Нет, прочь, прочь эти мысли! Я пугаю сам себя. Надо сосредоточится на текущем моменте, тем паче что он – хуже не придумаешь.
Вероятность того, что мы выйдем к тому месту, откуда начался горный этап нашей экспедиции, пугающе мала. Скажу больше – я уверен в обратном. Похоже, мы заблудились. До утра еще несколько часов. Мы переждем их в снежной пещере, а утром двинемся дальше – вниз.
Снежный буран всю ночь ярился на плече грузной безымянной горы, завалил сугробами перевалы. Он навел обманчиво толстые мосты над трещинами в леднике и похоронил скальные расщелины, расставив западни и ловушки не хуже опытного охотника. К утру непогода унялась, пузатые тучи уползли на восток, и лучи Эос озарили белую пустыню, вспыхнувшую мириадами разноцветных искорок.
Выбравшись из-под снега, отрядники огляделись.
– Гора теперь на юго-западе. А была вон там, южнее. – Лускус насупился. – Мы уклонились к востоку. Надо возвращаться.
– Нет, надо идти вниз! – Клим умылся снегом, продел голову в ремень винтовки. – Цендорж, ты как?
– Вниз! – коротко пролаял монгол.
– А у нас что, с этого момента воцарилась демократия? – вкрадчиво произнес Лускус, выбираясь из снежной каши.
– Тогда давай разделимся, – нарочито не замечая «вкрадчивости» в голосе одноглазого, сказал Елисеев. – Ты пойдешь по своему маршруту, мы – как решили. Кто первый доберется до прыгунов, не будет ждать и отправится в Фербис. Так окажется быстрее…
– Хорошо, – неожиданно согласился Лускус и, утопая в снегу, двинулся туда, откуда они вчера пришли. Клим и Цендорж некоторое время смотрели ему в след, потом собрались и пошли вниз по склону.
Туман, держащийся в долине, постепенно расползся, стало видно зеленеющие холмы, темную курчавость рощ и поблескивающие ниточки речушек. Лускус догнал их к полудню. Не глядя в глаза Климу, он проворчал:
– Горе одному, один не воин…
И встал в арьергарде маленького отряда.
Постепенно идти стало легче – слой снега под ногами истончился, появились каменистые проплешины. На коротком привале они пожевали копченого мяса, выпили воды. Сам собой затеялся разговор о грядущей войне. Клим поделился своими опасениями. Цендорж поддержал его:
– Война – плохо.
Одноглазый неожиданно сказал:
– Незадолго до того, как мы выступили в этот поход, я получил информационную записку из департамента нашего общего друга Панкратова. – Лускус дернул щекой, словно бы сгоняя с лица насекомое. – Записка секретная. В ней приведен список преступлений и правонарушений, совершенных за последние два месяца, и для сравнения – совершенных за два месяца до того. Рост валообразный.
В разы. Понятно, господа хорошие? А вы говорите… Война! Она очищает от скверны. Если хотите, это подарок судьбы. Общество снова сплотится. Понятно?Клим вскочил, взмахнул рукой:
– Да ты… Ты понимаешь, что говоришь? Общество сплотится? А то, что погибнут тысячи, – это как?! У всего есть своя цена. Можем ли мы заплатить вот такую цену за эту самую сплоченность? Отвечай!
Но Лускус не успел ничего сказать. Цендорж, тоже поднявшийся на ноги, указал в долину:
– Юрта! Там монголы!
Несколько мгновений они вглядывались в темнеющее на фоне зелени долины пятнышко, а потом со всех ног бросились вниз. Каждый понимал – раз здесь есть кочевье, стало быть, есть и прыгуны, на которых можно быстро добраться до меднодорожной магистрали. Неприятный разговор о войне сам собой закончился, но Елисеев запомнил слова одноглазого канцлера…
Там, где бескрайняя равнина, окаймленная с запада отрогами Одинокого хребта, подходит к хребту Экваториальному, протянулась цепь невысоких холмов, заросших густой и сочной травой. Кое-где в буро-зеленое травяное море врезались скальные гряды, но на их горячие от лучей Эос склоны еще не ступала нога человека – люди на Медее вот уже почти четыре года заняты совсем другими делами, главным из которых была война.
В глубокой долинке, закрытой со всех сторон покатыми лбами холмов, стояла полуденная тишь. Небольшая юрта, покрытая прыгуньими шкурами, загон, в котором сквозь дрожащее марево можно было угадать с десяток овец и столько же спящих прыгунов. На шесте неподвижно висел толстый хвост аллимота – отпугивать злых духов.
Тишина и покой царили над долинкой. Попискивали в зарослях шуршуны. Струйка сизого дыма колыхалась над юртой, незаметно растворяясь в темном небе. Спали животные, спали после сытного обеда и люди – те, кому спится.
Старый Шебше-Эдей, стараясь не шуметь, откинул меховой полог и выбрался из юрты. Кутая сгорбленные плечи в видавший виды стеганный халат, привезенный еще с Земли, монгол мелкими шажками двинулся по склону холма в сторону гор.
Старость пришла, как осенний ветер. Иссушила кожу, сделав ее тонкой, словно бумага, выстудила нутро. Там поселился холод, и теперь Шебше-Эдей все время мерз. Этот озноб, то и дело сотрясавший его худое тело, не давал спать. Внучка, красавица Жаргал, жалела деда, всегда старалась угодить ему, подложить кусок побольше, налить чаю послаще, накрыть одеялом потеплее. Шебше-Эдей улыбнулся. Жаргал хорошая. Пусть нет у нее теперь мужа, но с его смертью горе не пришло в их семью. Есть дети, четверо правнуков, все как на подбор, бойкие черноголовые крепыши. Он и сам когда-то был таким. Есть прыгуны и величайшая ценность – овцы, которые, если все пойдет так, как надо, не дадут малышам голодать и нуждаться.
Детям нельзя голодать. Они должны расти, быть сильными и смелыми. А его, Шебше-Эдея, жизнь катится вниз, как колесо с горы.
Он чувствовал старость в себе, как чувствуют болезнь. Старость была безжалостной и ненасытной, как степной волк. Она пожирала все – память, мысли, слова. Ее добычей становился весь мир Шебше-Эдея, и по мере того, как старость насыщалась, этот мир становился все меньше и меньше. Монгол знал – очень скоро волк старости пожрет его полностью, а то, что останется – сморщенная кожаная кукла с костями, ломкими, как гнилые палки, – его правнуки отдадут, согласно обычаю, в пищу зверям и птицам. Так закончится жизнь.
Зной тихо звенел. В эту пору весь мир казался уснувшим. На севере, в неоглядной степной дали, марево размазало горизонт, и казалось, что у тверди нет земной границы и она сливается с небом, в котором сияла Зоряная звезда. На юге, над пиками далеких гор, курился легкий туман, предвещающий ненастье, но Шебше-Эдей знал – оно случится не сейчас, а дней через пять-шесть, когда из-за хребта придут облака. В пропасти неба тихо перекликались птицы.
Поднявшись на холм, Шебше-Эдей прошел еще немного и опустился на рыжую жесткую траву, вытянув гудящие ноги. Забрав колючие стебли в ладони, он замер, устремив взгляд в никуда.