Планета грибов
Шрифт:
– Спасибо, – она выскальзывает на крыльцо. – На моем участке не вырастет. Земля плохая…
– Дак хорошую купи, – старуха выходит следом. – Пару машин. Договоришься в ДЭКе. Грядки сделаешь.
– Времени нет. Работа…
– А сын на что? Сына попросишь. Ты помрешь, ему отойдет. Тоже дети народятся. Он помрет – всё им…
– Да-да, попрошу…
Она идет по тропинке. Из глаз льется вода. Горячая, как кровь. Течет по щекам. Она ничего не видит, только чувствует слабые руки – утешают, гладят по спине.
«Помирилась. Я с ними помирилась», – бормочет безумные слова.
Прижимая к груди папку с документами, поднимается по склону. Дойдя до калитки,
Она понимает: это все иллюзия. С живыми бы не вышло, ничего, никакого мира. Но так все равно лучше, чем злость, горечь, непримиримость.
Вдали, меж деревьев, сияет что-то красное.
– Идиоты. С ума сошли. Им-то что, сядут и уедут… – она срывается с места. Идет по тропинке решительным шагом. Впереди, за дорогой, ведущей к линии Маннергейма, мелькают березовые стволы. Обочины поросли молодым ельником. Можно поискать тропинку, но она идет напрямик, раздвигая еловые лапы: сейчас она им покажет…
Перед ней пустая поляна. «Сбежали?..» Ни дымка, ни следа от костра. Только красный диск: солнце – хозяин света и тени, блага и зла, рождения и смерти – догорает между сосен, прежде чем уйти с земли.
Старуха сказала: «Попросишь сына…» Теперь, когда умершая мать назвала ее доченькой, мысль о сыне не кажется безумной. Сорок семь – не старость. Полгода назад прошла диспансеризацию, сдала все анализы. Гинеколог сказал: гормональный фон в норме. В Италии хорошие клиники. Если поставить цель…
«Надо только решиться…» – закатное солнце, жаркое и открытое, звенит в ушах.
Когда сын подрастет, она свезет его в Мадрид, найдет смешного дядечку, одетого в старинную куртку. Это нетрудно, у нее осталась карточка. Наберет номер, скажет: «Я – та самая женщина из России, которую интересует одна-единственная картина». Он спросит: «Госпоже понадобились мои услуги?» – «Да, – она ответит. – Только не мне. Сыну. Теперь ему пятнадцать. Это я – торговка. А он – талантливый мальчик. Мечтает стать писателем». – «Госпожа хочет, чтобы я рассказал про инквизицию?» – «Нет-нет, – она покачает головой. – Инквизиции не надо. Я хочу, чтобы вы показали ему подлинник: фигуры, одетые в костюмы времени. И другие: маленькие и голые. Помните, вы назвали их жертвами? Скорей всего, он будет писать по-итальянски, но его родина – Россия. Тот, кто хочет стать писателем, должен знать и помнить…»
Она стоит на краю поляны, дожидаясь, когда солнце наконец закатится. В темноте такие вещи выговорить проще: если сын спросит, она найдет что сказать. Твой дед был хорошим человеком. Второсортный писатель – не смертный грех.
Последние лучи обливают стволы сосен. На мгновение ей кажется: не деревья – багровые отсветы. Лес – щит дикаря, пляшущего перед древним костром… —
Он сидит над горячей чашкой, дожидаясь, пока чай немного остынет.
Если один пускался в дебри зауми, другой прерывал: «Вещуньи, стойте! Ваша речь невнятна». Если в споре захлестывали эмоции, кто-то обязательно вопрошал: «Иль мы поели бешеного корня, связующего разум?..»
«Жаль, что не купил водки… – Водка – лекарство от тоски. Он не умеет пить в одиночестве. В сущности, даже в этом всегда себя контролировал. – Ну нет, – отодвигает чашку. Случалось, и напивался, но по-настоящему, как тогда с Марленом, – за всю жизнь, может быть, еще раза два.
Праздновали день рождения. Именинник запасся портвейном, купил две
бутылки. Казалось бы, здоровые парни, на двоих – нормально. Но «Солнцедар» – жуткое пойло, бьет по башке. Смеялись, рассказывали дурацкие анекдоты.«Под стол, под стол!» – этого правила Марлен придерживался неукоснительно. Пустые бутылки называл трупиками. «Извини, – он кивнул и сунул под стол, неловко, бутылка покатилась, уткнулась в тапки – плоские, как глубоководные рыбы. Выудил, пристроил на подоконник. Пьяными глазами оглядел пустую комнату. – Слушай, пол-одиннадцатого, а где народ?..»
Марлен сидел, съежившись. «Мой отец – кровопийца. Поднялся на чужой крови».
«Ты чего?!» – он растерялся: с одной бутылки так не напьешься – молоть такую чушь.
«Слыхал про космополитов, беспачпортных бродяг в человечестве? – Марлен откупорил вторую, разлил. Хватанул полстакана. – Ух и пойло! Ядовитое», – закусил черной коркой. Колбасу, купленную на закусь, уже сожрали.
«Ну да…» Антисемитская кампания. Государство преследовало евреев. В конце сороковых и, кажется, до смерти Сталина. Университета тоже коснулось: кое-кого из ведущих профессоров уволили. Но при чем здесь его отец?..
«У тебя что, отец – еврей?»
Марлен усмехнулся: «Нет».
Он вдруг почувствовал разочарование: подспудно, в глубине души, не признаваясь себе, надеялся, что Марлен – еврей. Хотя бы половинка. Просто скрывает. Спросил: «А мать?»
«Старик, – Марлен допил до дна, налил по новой. – Ты у нас чего? Отдел кадров?»
«Да нет, просто так. Извини». Нет, не обиделся. Человек имеет право скрывать такие вещи, во всяком случае, не афишировать. Но они же друзья. Другу признаться можно. На то и друзья, чтобы не таиться.
«Представь себе, чистокровный ариец. И оба родителя. И деды с бабками. – Марлен жевал хлебную корку. – И даже имя собственное».
Он хотел поправить: не имя собственное, а собственное имя. Но не стал. Просто переспросил:
«Разве? Мне казалось, немецкое».
«Маркс и Ленин. Точнее, их обрубки. – Марлен смахнул колбасную шкурку, прилипшую к запястью. – Если что, пройду любую селекцию».
Селекцию. Он допил и понял, почему надеялся на Марленово еврейство. Вспомнил: один разговор, давно, еще на первом курсе. В туалете болтали два первокурсника, правда, с другого потока. Один сказал: «В этом году было легко. Всех евреев резали». Другой: «Да. Проскочили. Считай, повезло». Он вышел из кабинки. Хотел сказать: «Вы что, идиоты?» Но не успел – этих двоих как ветром сдуло. Потом, когда подружились с Марленом… Нет, конечно, он об этом не думал. Ему-то без разницы – у кого какая национальность. Но окажись Марлен евреем, это бы означало, что сам он поступил честно, преодолел огромный конкурс. Потом вроде бы забылось. Тем более, в сущности, домыслы и ерунда. Критерий истины – практика: на их курсе было несколько евреев. Это если говорить о чистокровных. А уж половинок, которые скрывают…
Взглянул на часы: без четверти одиннадцать. Как бы не опоздать на метро.
Но Марлен уже завелся, оседлал своего любимого конька – рассуждал о регрессе, к которому семимильными шагами движется наше общество: «До войны – хоть какая-то надежда. А после – всё. Филология, история, экономика, биология… – загибал пальцы, перечисляя области науки, которые постигла окончательная катастрофа. Если верить Марлену, это случилось в сороковых-пятидесятых. – Разрушены ведущие научные школы. Когда вырваны культурные растения, на пустом месте вырастают сорняки. Можешь спросить у своих родителей. Они ж у тебя садоводы».