Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
Узнав, что дополнительная рабочая сила не будет стоить им ни копейки, заинтересованные лица наконец сдались.
Не успел я перевести с облегчением дух, как подкралась новая тревога, на сей раз касающаяся уже лично меня. Оказывается, мои действия вызвали кое у кого острое неудовольствие и даже подозрительность. Мне ставилось в вину, что, действуя от имени всего района, я не удосужился собрать партактив, чтобы предварительно обсудить намерения относительно дамбы.
Я объяснял: на сборы и разговоры просто-напросто не оставалось времени. Каждый час отсрочки грозил погубить безвозвратно все дело защиты раскопа. На бюро меня поняли. Но жалобы «по инстанциям» все-таки полетели, и я мог ждать впереди серьезных неприятностей… Однако дамба-то была уже возведена! Если смотреть
Чаша будущего водохранилища оставалась пока пуста; река, которая должна была наполнить ее, текла по-зимнему скудной прозрачной струей. Помутнеть и вздуться ей суждено лишь с таянием горных снегов, когда весна начнет подыматься от благодатных долин все выше и выше по лестницам скальных уступов.
Празднество шло между тем своим чередом. Символическую алую ленту перерезали одновременно двое: передовик стройки и знатный хлебороб района. Не выпуская из рук трепещущих на ветру обрывков, оба поднялись на трибуну. Открывал митинг я, и недостатка в ораторах не было. Уже собираясь сказать несколько заключительных напутственных слов, я ощутил, как кто-то настойчиво теребит мой локоть. Оглянувшись, узнал Мирзу-муэллима. В самом деле, вспомнилось мне, от учителей района еще ведь никто не выступал, хотя потрудились со своими воспитанниками они на славу! Громко назвав Мирзу-муэллима, который своевременно исправил мою ошибку, я отступил от микрофона, давая ему место.
Старый учитель снял шляпу и, стоя с обнаженной головой, обвел тесные ряды зрителей особым взглядом, словно явился на свой первый урок и пытался угадать, с кем же ему придется иметь дело впредь.
Задумчиво-строгий взгляд его понемногу установил полную тишину. Все повернулись к Мирзе-муэллиму.
— Вы, — начал он, — старые и молодые, коммунисты и беспартийные, вложили немало труда в это великолепное сооружение. Все предыдущие товарищи говорили именно об этом. Многие из них вспоминали добрым словом нашего первого секретаря. Можно только радоваться, если деятельность партийного руководителя связывается в сознании людей не только с хозяйственной текучкой, с заботами экономическими и бытовыми, но и с борьбой за спасение культурных ценностей. Одно меня покоробило, о чем хочу сказать прямо: не слишком ли часто упоминалось его имя? Как бы ни был человек энергичен и инициативен, его энергия и инициатива черпаются из бездонного вместилища народных сил, являясь лишь небольшой их частицей. Вы были правы, отдавая должное товарищу Вагабзаде. Но самому товарищу Вагабзаде не пристало принимать в свой адрес излишние восхваления…
К концу этой неожиданной речи на трибуне началось колыхание, выражавшее полную растерянность. Заместитель председателя райисполкома стал даже расталкивать близ стоящих, чтобы поближе протиснуться к Мирзе-муэллиму.
Уловив это движение, недвусмысленно направленное против него, старый учитель, обернувшись, пристально взглянул на меня и продолжал:
— Если мои слова оказались невпопад общему праздничному настрою, я готов на этом кончить. Только прошу: задумайтесь над ними. Коммуниста украшает скромность!
Дело прошлое, но могу сознаться: такое выступление под занавес произвело на меня впечатление громового удара. Я увидел, как, вырываясь из толпы, к трибуне рвется Мензер с тревожно пылающими щеками. Но она опоздала. Мирза-муэллим уже поздравил всех с заслуженной победой, с народным праздником и, по-прежнему не надевая шляпы, с достоинством удалился с трибуны.
Я взял себя в руки и выразил ему благодарность за мудрое и своевременное критическое предостережение. Оставалось только закрыть митинг. Не время и не место, было углублять этот разговор, да, говоря по правде, у меня недостало бы на это душевных сил. Я продолжал испытывать внутреннее потрясение.
Мирзу-муэллима выслушали при всеобщем почтительном молчании.
Его седины не могли вызвать иного отношения; он считался старейшиной районных педагогов. Я тоже не сомневался в благородстве его побуждений, но предвидел и тот хвост кривотолков, который неизбежно потянется за резкими словами честного старика. Люди не привыкли к открытой критике, в его выступлении увидят скрытый смысл, поползут слухи, будто первый сидит на своем месте непрочно… Да мало ли до чего можно додуматься еще?!А как при такой ситуации держаться мне? Делать вид, будто ничего не произошло? Фальшь подобного поведения бросится в глаза сразу. Я получил урок на всю жизнь. Но и сейчас, спустя годы, сказать по совести, не знал, как с ходу выйти из подобного затруднения.
Меня долго точила обида. Несколько фраз старого учителя мною истолковывались на разные лады. Я тоже искал в них подоплеку, нечто скрытое, темное, и, лишь спохватившись, одергивал себя со стыдом и раскаянием. Однако прилипчивую мысль обуздать не так-то легко! Она возвращалась, отравляя тихие минуты отдыха, рассеивая тайные заманчивые мечты. В минуты малодушия я проклинал себя за то, что взялся тащить непомерно тяжелый воз руководства районом, не рассчитав заранее собственных сил.
Мало-помалу, однако, личная уязвленность сгладилась, и я начал глубже заглядывать в недра души, придирчиво искать зачатки тех недостатков, которые так бросались в глаза в поведении других людей, а Мирза-муэллим прозорливо разглядел во мне самом.
В этой кропотливой внутренней работе моей помощницей стала Мензер.
После митинга мы не сразу с нею встретились. У меня создалось впечатление, будто она намеренно избегает появляться в тех местах, где могла бы столкнуться со мною, чтобы не вызвать у меня неловкости.
Зато Мирза-муэллим пришел как ни в чем не бывало в ближайший приемный день. Приветливо протянул руку, осведомился, как идут дела в районе.
Меня испугала мысль, что кто-то надоумил его просить извинения, и я собирался решительно прервать его на полуслове. Но старый учитель заговорил совсем о другом. Его беспокоила медлительность, с которой разворачивалась подготовка летнего трудового лагеря школьников. То, о чем мы с таким энтузиазмом рассуждали втроем во время давней поездки по району.
— Я вам, наверно, надоем, — добродушно произнес он. — Что делать? Поддержку ищешь там, где уверен, что найдешь ее. Вы работяга, это заметили в районе все. И не откладываете дел в долгий ящик, что очень ценно.
— А Мензер-муэллиме почему не пришла с вами?
— У нас нынче натянутые отношения. Она все рвется уйти работать обратно в школу. Но это же блажь! В районо дел по горло. На кого их перекладывать?
Закурив с моего разрешения излюбленную трубочку, он продолжал с коротким смешком:
— Не сочтите, товарищ секретарь, меня полным невежей. Я согласен, что критиковать начальство при народе не так уж тактично. На моей памяти никто так не поступал. Однако кому-то ведь надо было начать?
Я осознавал справедливость его точки зрения. Нет, не извиняться он пришел.
— Пуще всех других бед берегитесь громких изъявлений восторга. — Он смотрел прямо на меня, напряженно вытянув вперед шею, видимо, чтобы не упустить малейшего изменения в выражении моего лица. — Уверяю вас, неумеренные похвалы хоть кого собьют с толку. Да разве нужно ждать благодарности, если трудишься для народа?! Лучше, если бы ваше имя вообще не связывалось впрямую с раскопками на Каракопеке. Дело это щекотливое. Сегодня вам рукоплещут, но повернись дело иначе — те же самые ваши почитатели возьмут в руки по хорошему топору и пойдут махать в разные стороны.
— Но почему?
— Есть мнение, что государство потерпит прямой убыток, если слишком ревностно ограждать Каракопек, вкладывать в это средства. За те же деньги, говорят эта люди, можно построить несколько клубов, открыть десятки сельских библиотек. И что он такое, в конце концов, Каракопек? Малоприметный холм в ряду тысяч других! Представьте, если твердить так с утра до вечера, то понемногу сам уверуешь, что впал в ошибку и совершил чуть ли не преступление.
— Клубы и библиотеки тоже ведь нужны.