Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

Итак, Копейка была для меня чужой, но сейчас она сидела под моим окном, явно выпрашивая подношения. Так продолжалось долго. Я отошел от окна, чтобы избежать соблазна, но собака продолжала ждать. Тогда мне оставалось одно: пойти к хозяину и напомнить ему, что собаку можно было бы и покормить. По моей просьбе про собаку вспомнили. А на следующее утро Копейка встретила меня подчеркнуто ласково. Я несложно ответил на ее приветствие и тут же попытался подозвать к себе Лапку. Лапка нехотя подошла. Копейка вертелась уже в стороне, соперница, видимо, не интересовала ее, но Лапка никак не могла забыть, что совсем рядом находится первая «дама»…

Через день я все-таки встретился с Лапкой, и собака выплеснула на меня всю свою искреннюю собачью радость. Но вот откуда-то явилась Копейка, и недавняя история повторилась: Лапка туг же ретировалась, а Копейка восторженно заняла ее место… День, другой — и я стал принадлежать только Копейке. Около меня не было ни драк, ни ссор, но я стал личной собственностью одной собаки.

Личной собственностью Копейки считался не только я. Копейка первой встречала по утрам пастухов, рыбаков, первой являлась к нашим гостям, вертелась у костра с ужином или обедом, в то время как Лапке разрешалось знать только своего хозяина — дедку Степанушку. Причем среди этих собак никогда не было ни драк, ни борьбы за первое место…

Кто вмешался в отношения этих собак, кто выделил среди них одну, примадонну? Какая черта первой «дамы» способствовала этому? Неужели ласка, кокетство, которые помогали даже рабыне стать хозяйкой своего владельца?

Возможно, раньше диким предкам сегодняшних собак, их женской половине, тоже требовались качества, близкие к качествам бойца, но новые условия, новые отношения, новые пути к вершинам благополучия — и на арену спора за превосходство между подругами выдвинулись иные качества — податливость, ласка, которые оценил властелин…

Но властелин оставался все-таки властелином, жестоким и невнимательным даже к тем рабам, которые радовали его своим искусством ласки. И этот властелин всегда строго чтил тот самый закон, о котором я упомянул: чужих собак нельзя кормить даже тогда, когда хозяину совсем нет дела до своих псов.

Протяните любой собаке из нашей деревушки кусок хлеба, и даже не надо хлеба, а просто руку, ласковую приветливую руку, положите такому кудлатому псу на голову свою теплую ладонь, и вы увидите то глубоко хранимое богатство, которое не могли уничтожить ни голод, ни палка, ни удар сапога. Это богатство обрушится на вас тут же потоком ласки, внимания, искренней верности, и, очень возможно, этой верности более внимательному человеку и боялся Василий Герасимов, который в первый день моего прибытия на берег Домашнего озера попросил не давать ни Шарику, ни Копейке даже корки хлеба…

Глава пятнадцатая ВОЛКИ

Отношение с волками складывалось у меня не так просто, как с медведями. И в этом, пожалуй, было виновато то самое первое впечатление, которое я упоминал в рассказе о собаках. Таким первым впечатлением, надолго определившим мое отношение к серым хищникам, было впечатление детства, проведенного во время войны на берегу реки Камы…

Мы поселились тогда в уральском селе и, как подобает вновь прибывшим, начали постепенно изучать законы местной жизни. Вот здесь-то моей детской впечатлительности и пришлось встретиться сначала со словом «волк», а потом и с самими волками. Сейчас, спустя много лет, я несколько иначе смотрю на те причины, которые вызвали нашествие волков в трудные военные зимы. Сейчас я склонен верить тому предположению, что там, на Урале, вдалеке от линии фронта, количество волков вряд ли резко возросло с началом войны. Появление волков в деревне я объясняю лишь притуплением бдительности людей. Безусловно, волки были в округе и до войны, но тогда были и охотники, и эти охотники, их ружья являлись не последним сдерживающим волков фактором.

Человек и волк — это то самое извечное противостояние, которое в память о древности проблемы можно было бы назвать Великим. Человек из века в век уничтожал серых хищников, и из века в век волки не упускали случая нагрянуть в хозяйство людей. Нагрянуть, и нагрянуть с победой, пожалуй, это было большой заслугой животных, находящихся под гласным надзором. И эта заслуга не безосновательно приписывается волчьей изворотливости и даже волчьему уму. Умение жить на поле боя, не оставить под выстрелами свое основное ремесло — такими качествами рядом с волком может похвалиться еще разве только рыжий лис.

И теперь, принимая эти факты за исходные, я и осмелился утверждать, что именно временное притупление бдительности населения, а не резкое возрастание численности хищников открыло волкам путь в наше уральское село. К тому же память более авторитетных тогда людей до сих пор хранит тот факт, что во всех зимних набегах из года в год участвовала лишь одна волчья стая…

Об объектах волчьей охоты и в зимнем лесу я узнавал уже здесь, в заонежской тайге. Я видел трудную тропу стаи по глубокому снегу, тропу, которая за целый день похода могла не принести животным успеха, и невольно представлял себе, насколько легче был бы путь волка по накатанной дороге, которая пролегла от деревни к деревне. Но сейчас в нашем лесу эти дороги заняты человеком, заняты прочно и весомо, и волки только в безысходном случае отваживаются посетить деревню.

Но тогда на Урале люди отступили, отложили на время ружья, и волки ворвались в село… Утром по дороге в школу мы находили следы волчьей стаи, находили оброненные в спешке остатки волчьей трапезы и по клочкам шерсти, по собачьим головам с горечью узнавали, что на обратном пути нас уже не встретят ни Дружок, ни Жучка… По утрам мы жались у крайней избы, поджидали остальных, зажигали факелы и не слишком смело отправлялись в школу по той дороге, которая стала принадлежать волкам… Память еще и сейчас прочно держит густую метельную тьму декабрьского раннего утра и далекие и близкие вереницы, кучки и толпы факелов, по которым можно было безошибочно определить, из какой деревни движутся в школу ученики… Факелы горели, роняя искры, почти гасли на ветру и снова вспыхивали желтоватым светом, освещая ребячьи руки, шапки и лица, встревоженные недетской заботой… Факелы освещали переметенную снегом дорогу и уверенно отпечатанные на снегу волчьи следы, по которым с опаской шагали стоптанные ребячьи валенки… И возможно, эта самая память, это первое впечатление и поставили передо мной преграду на пути к волку, которую пришлось долго преодолевать…

Первый раз слово «волк» было произнесено за нашим вечерним чаем где-то в середине августа. С Янцельского озера только что вернулся Василий и рассказал о встрече со следом волчицы и волчат. В этот вечер я поднялся на бугор за деревней и несколько раз предложил животным на их собственном языке ответить: где они и сколько их тайно путешествует по округе? Подражать вою волчицы я умел не так чисто, а поэтому преподнес животным свое предложение голосом волка–самца. Эхо долго носило над вершинами елей мой вой, потом тайга успокоилась, и я снова повторил свой призыв… Третий, четвертый раз, но мне никто не ответил… Я вернулся в избу и успокоил пастухов, что волки, видимо, случайные. Но пастухи тут же после чая уселись забивать в старые позеленевшие гильзы сумасшедшие заряды пороха. В этот раз на порох дроби не полагалось: выстрелы предназначались только для вежливого предупреждения хищников. После таких предупреждений, произнесенных прямо с крыльца, на пол избы сыпалась давно высохшая замазка и глухо потрескивали оконные стекла…

Что подействовало тогда на волков: то ли фальшь моего голоса, то ли громовые выстрелы в небо, — но обнаружить новые следы непрошеных гостей в следующие дни никому из нас не удалось. В деревушку снова пришла тишина. Мирная тишина жила с неделю, но в конце недели волки снова удостоили нас своим вниманием. Они явились в конец озера и огласили тайгу своим тоскливым воем… За озером завыла волчица. Она выла высоким, жутким голосом, будто кого-то звала. От такой песни животного становилось одиноко и страшновато рядом с темной стеной сентябрьского леса… Волчица еще раз повторила свой призыв, и опять ей никто не ответил…

Зная в общих чертах осеннюю жизнь волчьей семьи, я мог ожидать в ответ на вой волчицы голос волка–самца, скулеж молодых, прибылых волчат, рожденных в этом году, или почти поставленные тенора волков–переярков, старших детей волчицы, родившихся в прошлом году… Туман совсем затянул озеро, спрятал крыши наших домиков, а я стоял на холме за деревушкой и слушал ночной лес. Волчица по–прежнему выла в одиночестве… Ждать дальше было нельзя: волки могли уйти, и я не смог бы разобраться, сколько серых гостей пожаловало к нам. Снова, как и в прошлый раз, я приложил ладони к губам и затянул требовательную песню волка–самца… Я окончил песню, переждал эхо и снова повторил вой. И почти тут же из дальнего конца озера, из Концезерья, мне ответила волчица… Три, пять минут — и я еще раз на волчьем языке объявил о своем желании встретиться с животными. Последний раз волчица ответила мне оттуда, где оканчивался лес и начинался выпас для скота… Дальше она не пошла.