Планшет разведчика

Ближе прижимаюсь к краю обрыва, потихонечку навиваю сверху на ветки солому, чтобы прикрыться от взглядов. По навыку артиллериста-наблюдателя подсчитываю, сколько солдат и какая техника проходят по шоссе. Это сейчас ни к чему, но делаю это машинально. Обламываю с куста веточку, грызу ее — надо чем-то заглушить голод — и считаю, считаю…

Вдруг что-то перебивает горький вкус коры, в рот попало что-то мягкое вместо жестких, вяжущих древесных нитей и волокон.

Ягоды! Кирпично-красные крупные ягоды перезимовавшего шиповника покрывают куст. Набираю полную пригоршню, жую, удивляюсь, как это раньше я не обратил внимания на то, что обед — вот он, только руку протяни. Что хорошего, казалось бы, в этой ягоде? Тоненькая кожица, набитая шерстистыми семенами, от них только першит в горле. Но вкусно необычайно!

Все спокойно. По шоссе проходят немецкие солдаты. Сижу под своим кустом, поглядываю на дорогу, обрываю и ем ягоды, жду наступления темноты.

Перед вечером какие-то тревожные возгласы привлекли мое внимание.

— Ахтунг!.. Ахтунг!.. Ахтунг!.. — настойчиво зазвенел чей-то резкий голос со стороны деревни, там, где виднеются черепичные крыши за пологим скатом оврага. Чем-то сразу выделился этот голос в общем хаосе звуков.

Что бы это значило? Что за переполох?

О! Заработал пулемет! И второй, третий!.. Защелкали, засвистели пули над оврагом… Все три пулемета бьют в моем направлении.

Вдруг привычное ухо уловило среди скороговорки немецкого пулемета более глухой и размеренный стук ручного пулемета Дегтярева.

Наши?

Напряженно прислушиваюсь к перестрелке. Да, именно перестрелке: «Дегтярев» бьет в противоположную сторону. Его редкие очереди приближаются к оврагу.

— Лешка, гранатой их! — скомандовал кто-то спокойно глухим баском.

И — б-бух! — громыхнул разрыв.

— Дядя Вася! Бей! — отозвался другой, по-мальчишески ломкий голос.

И заработал «Дегтярев». Ближе, ближе гремит «Дегтярев». Он бьет по деревне, бьет вправо — по шоссе. Он… он бьет один.

Нетрудно понять, что происходит там, за пологим восточным склоном оврага. Это не наступление наших, даже не атака взвода. Там такие же, как я, одиночки. На них наседают гитлеровцы. Но крепкие попались ребята! Вот уже час, как немецкие солдаты не могут подобраться к ним на бросок гранаты. А пулеметы немецкие так и не выдвинулись из деревни, наши не позволяют им приблизиться. Слышно, как время от времени вскрикивают раненые. Это далеко — у противника.

Сколько же здесь наших? Как ни стараюсь подсчитать по выстрелам, не удается. Во всяком случае, не больше десяти бойцов. Даже меньше. Наверняка меньше.

Вдруг в невидимой, но близкой цепи наших раздается глухой стон. Смолк «Дегтярев». Молчат, выжидая, и немцы.

— Дядя Вася, как же ты? — слышу я уже знакомый мне ломкий голос; горечь и отчаяние слышатся в нем.

— Отставить, Лешка, — со стоном отвечает чей-то бас. — А ты, Микола, принимай «Дегтярева». Я не жилец… Воюйте сами. Ох!..

— Не торопись, батько, помирать! — властно звучит еще незнакомый мне голос с хрипотцой. — Война, Василь Василич, зараз не вся!

Гитлеровцы, осмелев, пошли в атаку. По полю катится треск автоматов, слышны грозные крики наступающих. Все ближе, ближе…

И вновь сквозь плотный огонь автоматов можно услышать ровный стук «Дегтярева». Все чаще, злее бьет «Дегтярев». Захлебнулась вражеская атака.

«Отважный пулеметчик недоступен противнику», — вспоминаю я гордые слова нашего Боевого устава.

«Микола за пулеметом», — догадываюсь я.

Стоны раздаются уже близко. Значит, дядя Вася продолжает отползать, прикрытый огнем друга.

Да, хороший пулеметчик стоит роты! Ничего не мог поделать враг с дядей Васей, а теперь вот Микола не хуже управляется.

Но сколько у них патронов? И почему по ним не ударят из пушки? Видно, здесь нет регулярных войск. Везет нам! Протянуть бы до вечера.

Проходит еще минут двадцать, и на гребне пологого склона оврага, за которым видны далекие деревенские крыши, появляются трое советских бойцов. Один, без шапки, с забинтованной головой, залег на вершине с пулеметом и время от времени бьет короткими очередями. Второй, шатаясь, бредет вниз, тащит на себе раненого в каске. Он укладывает его возле сугроба грязного снега, достает лопатку и принимается отрывать окоп. Потом машет рукой пулеметчику, и тот тоже спускается вниз. Они достают из вещевых мешков патроны, быстро перезаряжают пулеметные диски. Дисков, насколько мне удалось заметить, всего три. Бойцы зарядили диски и окапываются между сугробами. Опытные солдаты, бывалые. Даже я вот — знаю, где они залегли, а с трудом различаю их с такого небольшого, не больше полусотни метров, расстояния.

Да, такого не предусмотришь! Сейчас в овраг ринется вся орава преследователей. Вынимаю обойму, проверяю пистолет. Песок не скрипит, все части двигаются плавно. Вставляю обойму, вновь загоняю девятый патрон в ствол, жду.

Проходит минут пятнадцать, полчаса, а фашистов нет и нет. Значит, им известно, что за гребнем до самого дна оврага метров на двести тянется размокшая пашня. Местные, значит, — фольксштурмовцы.

Проходит еще время. Неужели отстали?

Долго размышлять не приходится; фольксштурмовцы появляются целой гурьбой. Они выскакивают справа на шоссе, перебегают к ближнему от меня кювету, на ходу простреливают овраг из автоматов. Стрельба и треск перерубленных пулями веток кустарника наполняют овраг. Затем все стихает: залегли в кювете, ждут ответной пулеметной очереди.

Пулеметчики молчат. Над кюветом начинают мелькать серо-зеленые пилотки, похожие на утюги. Высунется, повернется вправо, влево и нырнет вниз. Потом появляется пилотка на другом конце. Потом две сразу. Но держатся они осторожно. Чуть шорох — и голов как не бывало.

Пулеметчики молчат. Молчу и я. Буду стрелять только в упор, когда подойдут вплотную. Что толку хлопать из пистолета, как из пугача, за сто метров!

Гитлеровцы тем временем, не встречая отпора, вылезают из кювета. Теперь, когда они сбились в кучу на шоссе и горланят, можно бы одного-двух и достать пулей, да ни к чему это. Молчу. Молчат и пулеметчики.

Среди голосов, звучащих то у самого обрыва, то подальше, отчетливо слышится резкий голос командира и еще один высокий, визгливый, похожий на женский. Этой-то волчице что здесь нужно?

Стоят они над обрывом я о чем-то сговариваются, спорят, переругиваются. Злые, раздраженные. И опять выделяется тот же визгливый голос. Он звенит, как мне кажется, над самым ухом. Осторожно выглядываю из-за куста.

Неподалеку от моего укрытия торчит краснорожий верзила солдат, а рядом, едва доставая головой до его плеча, белесый мальчишка лет пятнадцати, в такой же зеленоватой шинели и в шлеме. Вот чей голос я принимал за женский! Меня за кустами не видят, к тому же стоят ко мне спиной.

Мальчишка оглядывается на верзилу и сбрасывает с плеча карабин.

Ах вот оно что! Он увидел лежащего бойца на той стороне оврага.

«Давай расстреляем, а? Давай?» — написано на бесцветном и очень злом лице подростка.

— Шш… шш! — шипит верзила и недоуменно показывает один палец.

А на той стороне оврага не замечают надвинувшейся грозы. Тоже, видно, от страшного переутомления спят пулеметчики. Во сне или в забытьи тихо стонет раненый. По этим стонам, может быть, и нашли его враги.