Плавучая опера

С обоих концов театральный зал увенчивался грубо сколоченными балконами - явно для удобства актеров и обслуги, - а на стенах всюду виднелись лееры и поручни. По крыше шли многочисленные трубы, стояли вентиляторы, тянулись веревки для белья, громоздились спасательные лодки, была там и импровизированная эстрада, а также паровая сирена, сейчас молчавшая. Удерживалось все это сооружение сложной системой тросов и канатов, закрепленных и справа, и слева, чтобы не слишком качало. К барже были пришвартованы два катера - "Памлико" и "Альбемарль", они-то ее и тянут.

–  Тоди, что это?
– Джинни явно заинтересовалась.

–  Кораблик, где спектакль показывают, - говорю.
– Можешь сказать: спектакль?

–  Спиктакель.

–  А давай поближе подойдем, все посмотрим.

–  Давай!

К счастью для меня - начисто позабыл, что обещал, - какой-то разносчик устроился на причале со своим лотком, и я купил два ванильных мороженых, а потом мы отправились полюбоваться баржей вблизи. Мало нашлось таких, чье любопытство перемогло изнурительную жару, и зрелищем мы могли насладиться чуть ли не в одиночестве - я посадил Джинни на парапет, чтобы ей было лучше видно.

Как обычно, когда она чем-то взволнована, Джинни тут же на меня обрушила тысячи "почему".

–  Тоди, что это, ты посмотри.
– И ручкой показывает, какая "Опера" огромная.

–  Кораблик, малышка, где спектакли играют. Люди сюда приходят музыку послушать, повеселиться, на артистов посмотреть, которые танцуют, шутят, все такое.

–  Почему?

–  Что "почему"?
– спрашиваю.- Почему артисты шутят или почему люди приходят?

–  Люди почему?

–  Потому что им нравится сюда приходить, посмотреть нравится. Смотрят на артистов, и им весело.

–  Почему?

–  Всем нравится посмеяться, понимаешь, когда смеешься, становится хорошо. Тебе разве не нравится, когда хорошо?

–  Почему хорошо?

Само собой, вовсе ей не важно, что я отвечу, и вопросы свои просто так задает, хочет, чтобы я ей рассказывал про этот корабль чудовищный, - ужасно она им поражена. Надо, чтобы я просто говорил, хоть буквы вслух называл одну за другой, - если правильный тон выбрать, она вполне будет довольна.

–  Почему нравится, когда хорошо? Ну, не знаю, что тебе сказать?

–  Почему артисты?

–  Почему артисты смешно делают? Потому что у них работа такая, а люди платят, чтобы на них посмотреть. Артистам тоже нужно деньги зарабатывать.

–  Почему?

–  Потому что им кушать нужно. Они покушать любят.

–  Почему?

–  Не будешь кушать - жить не сможешь. А им хочется жить.

–  Почему?

–  Опять не знаю, как тебе объяснить.

–  Алло, да-да, вы, - крикнул маленький человечек, появившийся на балконе.
– Внутри посмотреть хотите? Давайте к трапу, я сейчас спущусь.

–  Хочешь пойти на кораблик?
– спрашиваю.

–  Пойдем.

Человечек встречал нас у трапа, знаками показывая, чтобы поднимались. Жилистый такой, плотно сбитый, кожа на лице дубленая и глазки птичьи, а жилы на руках вздулись, - мятые черные брюки на нем, ослепительно белая рубашка и кепочка, какие речники носят. Пока мы здоровались, Джинни на него смотрела во все глаза.

–  Вы капитан Адам?

–  Совершенно верно, сэр. Джекоб Адам. Пойдемте, я девочке вашей судно покажу. Отличное судно, а?

–  Замечательное.

–  Да, сэр, отличное, скажу вам, судно, - согласился сам с собой капитан Адам.
– Тридцать второй год на воде, а целехонько, как доллар отчеканенный, понимаете, к чему я?
– И посмеивается, руку мою не отпуская.
– Доллар-то теперь не то стоит, как в тысяча девятьсот шестом году было, не то.

Что говорить, сэр, отличное судно, - продолжал он.
– В Малом Вашингтоне я ее строил, сэр, в Северной Каролине, и замечательно тогда строили, в тысяча девятьсот шестом году, замечательно! Вы любой из этих, какие по Миссисипи плавают, хоть на минуточку в океан пустите, так щепки же от них не останется в зубах поковырять.

–  Почему?
– осведомилась Джинни, осмелев.

–  Вы и по Миссисипи плавали?
– спросил я.

–  Нет, сэр, врать не стану, не плавал, - сказал капитан.
– Пока "Оперу"-то не построил свою, сроду на мостике не стоял. Даже на весла ни разу не садился, так-то. У меня водевиль был разъездной, сэр, десять центов за вход, два вагона арендовали и по всей стране раскатывали с девяноста пятого по тысяча девятьсот пятый, отлично дело у нас шло, уж так отлично, что кончать мне с этим пришлось, артисты все уволились, свой театр тоже за десять центов начать решили. А уж тогда конкуренция такая пошла, тут не выгребешь. Значит, говорю себе, надо за другое приниматься и чтоб для начала деньги были солидные, а то всякий пройдоха, у кого десятка в кармане завелась, нахальства не занимать, дорогу перебежит. В общем, правду сказать, шестьдесят тысяч долларов на баржу эту я ухнул, а доллар тогда кой-что значил, деньги настоящие были, шестьдесят тысяч-то, не маленькие. А все одно, очень уж мне захотелось плавучий театр завести, ну и вот, как видите.

–  Крепкая посудина на вид, - поддакнул я. Мы всё так и стояли на трапе - что-то во мне располагало старичка к словоохотливости.

–  А она и правда крепкая, сэр. Вы на обшивку посмотрите, на обшивку!
– Капитан чуть по борту рукой не похлопал.
– Я доски-то эти еще деревьями видел. Целый год в Каролине по лесам шатался, сам деревья присматривал, какие на распилку пойдут. Сто двадцать два фута длины, четыре дюйма толщины - вот какая обшивка, - ни трещинки нигде, ни сучочка. И через каждые два фута болтами закрепляется, двадцать семь дюймов болты. Чтобы и в океане ходить могла, сэр! По дну планка положена тридцать два фута, нигде зазоринки не найдете, прибили на совесть. В кругленькую сумму мне влетело, но тут денег, сэр, жалеть не надо, уж верно вам говорю. В двадцатом году на Танджер-Саунд сильно нас тряхануло, а лодки нам послать возможности не было. Так знаете, сэр, четырнадцать часов волны через "Оперу" мою прокатывались, честное слово, четырнадцать часов. Цветочки миссис Адам с окна каюты как языком слизнуло, а обшивка хоть бы где подалась - все до единой планочки выдержали. Вот что значит на совесть сработано, сэр!

Джинни нетерпеливо переминалась с ноги на ногу;

я потянулся к павильону, на вид довольно ветхому.

–  Заходите, заходите, - приглашал капитан. Мы двинулись в затемненный, прохладный зрительный зал, и капитан Адам на ходу объяснял все, на чем останавливался глаз.

–  Семьсот мест, - сказал он.
– В партере для белых, а для цветных балкон.

Слава Богу, Джинни не спросила почему.

–  Раньше цветные ну никак к нам идти не хотели, - тараторил капитан.
– Слух распустили, мы, мол, их заманиваем, чтобы назад в Африку отправить. (Сцена вон, видите?
– девятнадцать футов в диаметре, а зал в длину восемьдесят футов.) Я и машину тут на борту прежде держал, только от соленой воды поржавела она, вот какое дело.

–  А ваш дом где?
– требовательно спросила Джинни.

–  Я, юная леди, здесь на крыше живу.

–  Почему?

–  Как это "почему"? Ха! Умненькая какая, а! Пойдемте, сэр, я вам уборные покажу и все остальное.

Мы последовали за капитаном, очутившись за сценой, где было маленькое фойе с многочисленными пронумерованными дверями.

–  Отличные у нас уборные, никому не тесно, - гордо сообщил капитан Адам.
– Артисты тут и живут, в уборных этих. Сейчас на берегу почти все.