Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017

«Замес помолотого хлеба…»

Замес помолотого хлеба,И крутолобо голубое небо,И крутолобы башмаки в песке.Я круглый стол накрытый вижу,И сумрак подберется ближе,Блеснув закатом вдалеке.Все тот же круг – но по окружьюКакой-то новый свет натужный —Прогулка заключенных во дворе.Я ясно двор тюремный вижуИ солнц расквашенную жижуПо летней и иной поре.

Владимир Яковлев Стихотворения

Яковлев Владимир Геннадьевич род. 18 марта 1952 г. в селе Житное Искрянского района Астраханской обл. в семье рыбака. Житное – старинное (с 1720 г.) рыбацкое село в устье Волги. Население села – в основном старообрядцы. Отец был капитаном рыболовецкого судна, мать – бухгалтер. Дом Яковлевых стоял на самом высоком месте в селе, на берегу – под окнами река.

В школе особенно интересовался литературой, историей, физикой, химией, начал заниматься спортом – борьбой. В сельской школе не было постоянного учителя иностранного языка. Владимир самостоятельно начал изучать английский и добился отличных успехов. Хорошее владение английским помогало ему на протяжении всей жизни, в какой-то момент стало профессией. С 1970 по 1972 г. – служба в армии в частях морской пехоты. После армии, по семейной традиции, рыбачил на Волге, а в 1973 г. поступил в Кубанский сельскохозяйственный институт (Краснодар) на специальность «Землеустройство и кадастр». В институте продолжает серьёзно заниматься спортом и в 1976 г. после успешного выступления на всесоюзном чемпионате становится мастером спорта СССР по дзюдо. После окончания института снова рыбачил, работал в рыбацких артелях на Волге: ловили осетров и белугу, добывали икру.

По словам самого поэта, стихи он писал всегда, но серьёзно заняться литературой решил в 1978 г., когда и поступил первый раз в Литературный институт им. Горького в Москве на заочное отделение. После установочной сессии учёбу забросил и был отчислен. В 1985 г. поступил на дневное отделение института, которое и окончил в 1990 г. Занимался в семинаре поэзии у В. А. Кострова. В 1989 г. издал за свой счёт первый и единственный сборник стихов – «На границе времён». После окончания Литинститута работал редактором в издательстве «Новатор», переводчиком и менеджером по таможенным вопросам в турецкой и шведской фирмах, переводчиком и редактором в издательствах «АСТ» и «Крон-пресс», перевёл множество книг с английского, создавал и редактировал сайты. Эрудит, библиофил, собрал замечательную библиотеку, в том числе на немецком языке. Кроме английского, выучил немецкий язык, учил японский. Хорошо знал русскую и европейскую философию, теософию, интересовался библеистикой, специально изучал библейские сюжеты.

В декабре 2009 года перенёс обширный инфаркт.

По его признанию стихов не писал 25 лет. Вернулся в поэзию в 2014 г., уже будучи тяжело больным человеком и за два года до смерти написал более 100 стихотворений.

Умер 16 августа 2016 г., похоронен в Москве.

«…Человек умирал – по-Блоковски, давно и понемногу, зараженный льдом, охватившим его воздух, его землю. Настал час, когда стал умирать скорее, большими кусками. И настал час, когда стал умирать стремительно, зная, что смерть только по велению своего хозяина чуть временит за дверью. И человек записал свой путь. Отправная точка рыбак. Конечная – апостол. И ещё – смерть. И самое существенное: путь записан не со здешней, с той стороны жизни. Нездешний холод дышит из этих стихов.

Все ходим под Богом —Кто прямо, кто боком.

Это написано в конце жизни человеком, который перестал быть уверен в своем личном бессмертии простым жестом поручил свою душу Судье. (…) Яковлев пишет без символизма и без акмеизма, без синематографа Чухонцева, афористичной жесткости Кузнецова, без «робкой улыбки Рубцова». Будто учил его Шаламов. Или Альбрехт Дюрер… Яковлев пишет с натуры. (…) Иначе не может, если и пожелал бы. Подходя все ближе к последнему рубежу, он просто «переводит» в слова сердечные записи, врезанные в душу намертво гравюры. Поэт Яковлев не описывает увиденное. Только прожитое.

Свете дивный, свете тихий, / Свете поздний мой, закатный… / Листьев трепетные блики, / Яблок розовые пятна.

Родовое сознание – «симптом» поэзии Яковлева. Семья: дед, отец, мать, бабушка – это он сам, лично. Родина – он сам, лично. Война – он лично. Его плоть и кровь состоят из всего перечисленного. Ни индивидуализма, ни экзистенциальности, ни «посторонства» Камю. Это он сам воевал в Сталинграде. Без этого он – буквально – лишен кожи и плоти. Патриотизмом такое отношение к жизни назвать нельзя. Скорее такое сознание могло бы стать предметом изучения ученых-этнографов. Человек этот архаичен, не способен отделить себя от своего мира, своих предков. Так и есть, без этого стихов Яковлева не понять, их примут за «увертливый, речистый» по выражению Боратынского прозо-реализм. Стихотворное пространство-время Яковлева парадоксально кажется мне похожим на пространство-время русской волшебной сказки, как мы о ней читали в работах Проппа: оно погранично, как окрестности избы на курьих ножках, этого форпоста загробного мира. Время здесь летает, как гайка в ЗОНЕ из кинофильма «Сталкер» Андрея Тарковского, вообще ведет себя капризно, так, как ему захочется:

Старинное рыбацкое село, / тебя не «Житным» – / «жизнью» мне назвать бы! / Здесь жили предки. Ели хлеб. На свадьбах / гуляли, пели и дрались зело —

Яковлев сохраняет внутри себя архаический, посторонний течению литературных времен пласт образности и сам он живой срез этого пласта, как срез дерева с годовыми и вековыми кольцами. Этот неизменный языковой и поведенческий строй – плоть и кровь Яковлева, человека, который лишен всякой необходимости искать, как теперь говорят, национальную идентичность, поскольку он персонально, как ни забавно или ни высокопарно это звучит – та самая идентичность и есть.

И вот теперь сутулюсь, одинокий, / у этих окон и гляжу под ноги / себе, как будто что-то потерял.

Тоской и запустением отмечен / старинный дом… И оправдаться нечем. (…)Небо и земля должны быть связаны, как были они связаны прежде, герой отлично помнит эту связь:

На яблоках настоянный /Сквозил небесный свет / Над древними устоями, / Которых больше нет.»

(…)Вовсе не считаю Яковлева, как теперь принято шуметь в рецензиях ни «титаном», ни «величайшим», для меня несомненно лишь, что это подлинные стихи и я надеюсь, что поэт заслуженно уловил своими сетями малую искорку вечности…

Когда выползал я из ложа прокрустова,то весь мой костяк и стонал и похрустывал —во мне умирала античная Греция.Но северным вьюгам открыл свое сердце я.»(Из статьи «Посмертная книга Владимира Яковлева»)Вячеслав Кожемякин, поэт, издатель

«Смертью тронут…»

Смертью тронут, жизнью траченИ не должен никому,Я бреду рассветом грачьимВ гиблом яблочном дыму.В тихом омуте больничном,Где рассвет похож на бред,Был застукан я с поличнымМедсестрой, идущей вслед.И по зыбким коридорам,Под неоновым дождемВ темном облаке бредовомБыл на пост препровожден.Чтобы заспанный охранник,Отпустил меня за так,Чтоб навек я сгинул в раннихЗябких яблочных садах.

«За калиткой с разбитой щеколдой…»

За калиткой с разбитой щеколдой,И за речкой, где зреет ранет,За счастливой такой и недолгойНашей жизнью, сходящей на нет.За разлукой и мукой кромешной,За судьбой, обрывающей след.И – сквозь свет, проникающий вежды!И – сквозь мрак, проникающий свет!

Баллада о дедушке

Февральской ночью, метельной и длинной,он был унесен оторвавшейся льдиной,гонимой на юг беспощадным норд-вестомк пустым горизонтам, всем бурям отверстым.Гонимый во тьме этой бурею злою,он слушал, как море у льдины слоенойшипело, взбираясь по каждому слою,и било в подошвы волною соленой.Он смерть уже видел, когда на рассвете(внезапно студеные черные волнызатихли, как рыбы, попавшие в сети)его обнаружил баркас рыболовный.Он выжил. Вернулся в родную сторонку,чтоб снова ломать свою долю крутую…Тогда получил он одну похоронку,затем получил похоронку другую.Был хлеб его – горек. Был день его – темен.Но жить было нужно, во что бы ни стало!Он снова рыбачил. Мотался по тоням.И рвали ветра его парус усталый.А не было ветра – хватался за весла.Обедал и спал прямо в лодочном трюме.Казалось: навеки работать завелся…Он вырастил нас – своих внуков – и умер.…Над домом его нынче кружится ветер.И соком земли наливаются груши.Где ставит теперь он свой старенький вентерь?Какая волна его носит и кружит?Не знаю… Но помню я сердцем ребячьимлицо его смуглое, будто из меди,когда уплывал он за счастьем рыбачьимпо вечной реке нашей жизни и смерти.

«Значит, время пришло…»

Значит, время пришло. И я снова беспомощно болен,и взволнованным сердцем напиться никак не могутеплым ветром, летящим за мной над невспаханным полем,и водой из ручья на весеннем лиловом снегу.Я хочу, чтоб всегда за рекою поля голубели,и кинжальные ливни хлестали сухую траву!Эту вечную землю я помню еще с колыбели.Этой светлой тревогой я жадно дышу и живу.Эти песни-ручьи, как во мне, прозвенели над полем.Оттого и слова – и за них я платил не рублем.Оттого я бываю беспомощной нежностью болени в зеленое поле, и в синее небо влюблен.

«Опять на землю льется холод…»

Опять на землю льется холодиз галактических глубин,на крышах сел и в рощах голыхмерцая светом голубым.Опять летит в ночные далинад Волгой тройка вороных.Звенит, раскалываясь, наледь,храпит, оскалясь, коренник.И ничего не нужно, кромевот этих яростных конейда месяца в ольховой кроне,да песни и гармони к ней!И чтоб навстречу – острый холодда степь сияньем голубым!И чтоб горели окна в школах!И чтобы Пушкин был любим!

Украинская ночь

Снова небеса над НезалежнойРвут снаряды – пятерней железнойЗемлю с кровью смешивает «Град».И бессонный снайпер смотрит в оба…Как теперь я буду верить в Бога,Если украинец мне – не брат?!Если оклеветан и оболганМир, в котором я живу, и волкомВоет ненависть звериным всем нутром,Насылая смерть, тоску и морок?Если ночь июньская, как ворог,Затаилась снова за Днепром?

«Как живем мы в такой огромной стране…»

Как живем мы в такой огромной стране,Где у каждого зверя своя правота,Где июльские ливни гудят в Костроме,А за Волгой звенят от жары провода?Где у стольких людей – один только Бог,И единый для всех унизительный МРОТ?Как еще ты стоишь на разломе эпох?!И как жив еще твой оскорбленный народ?!

Ходила Богородица по мукам

Ходила Богородица по мукам,По адовым кругам – и с каждым кругомВсе меньше оставалось бренных сил.И плакала, сердешная. И тихоПросила не спешить архистратига.Но шел вперед небесный Михаил.По тернию, по угольям босымиСтупая ноженьками, думала о Сыне.По зыбям мертвым и пустыням шла,Где ни одной звезды на небосводе,Где страшен гнев, где темен лик Господень,Где участь всех горька и тяжела!И молнии, разящие из мрака,И вихри, восходящие из праха,И души, вопиющие из ям —Все сердце материнское объемлет,Всем жалобам, мольбам и воплям внемлет.И лик ее любовью осиян.В кромешной тьме цинизма и безверьяБреду, как пес, мучительно трезвея,На тихий свет, что теплится вдали.Спаси, Пречистая, глухие душиОт муки атомной и смертной стужи.И жажду истины любовью утоли!