Плечо генсека

Тут его плохое настроение споткнулось о мысль: заканчивался октябрь, впереди ожидалось начало ноября. И в этой, на первый взгляд, совершенно простой мысли было что то неожиданное, интересное, я бы сказал, даже светлое, словно впереди замаячил просвет. Федя сосредоточился, сфокусировал своё внимание на пришедшей мысли, изучил её: "Ба...ожидаются ноябрьские праздники! Оказывается, жизнь то продолжается..., не всё так плохо, как кажется! Будут демонстрация, флаги..., новые пирушки и весёлые лица друзей!..." - рисовал он в своём воображении картину. От неожиданности он даже привстал и хлопнул себя по лбу.... И тут же вспомнил, что демонстрации, в том числе и ноябрьские не проводились уже несколько лет. Настроение вновь испортилось, и.... Но в мысли о демонстрации все равно горела какая то звезда!

"Погоди, погоди!...
– сосредотачивался Геннадий Федорович, лоб его морщился и покрывался складками кожи.
– А куда делся большой портрет генерального секретаря, который вывешивали каждый год на здании театра?... Я помню, он точно был!..." Геннадий Фёдорович опустив ноги к полу, продолжал напряжённо думать: "Куда он делся?... Холст там хороший, грунтовка..., вон, сколько лет портрет провисел на улице, и ничего с ним не случилось.... Большой - метров пять на пять.... Если его разрезать на части и по новой промазать, то, сколько картин можно из него сделать?!... Я заслужил этого, не раз рисковал своим здоровьем и жизнью, когда вешал портрет на здание!..."

Действительно, Федя не раз в советские праздники, в бытность ещё в штате театра, вешал портрет вдохновителя и огня всего мира на бело зелёный фасад здании (это входило в круг его обязанности), лазил по хлипким приставным лестницам на второй этаж, рисковал сорваться вниз.

Мысль взбудоражила Геннадия Фёдоровича.

В последнее время в связи с финансовым кризисом Зуев не мог позволить себе даже новые холсты - на них нужны деньги, а их не было. А тут огромный холст, как он предполагал, валяется где то на складе, никому не нужный.... За транспаранты, за оформление колонн в своё время отвечал Александр Александрович. Федя обрадовался: "Надо будет спросить у Саши, где он находиться!" - решил он.

Ровно в десять часов утра высокий, худой и немного сгорбленный, как и все высокие люди, Александр Александрович переступил порог мастерской театра. Федя в светлой полосатой рубахе с длинными рукавами и бордовой жилетке, которую связала ему мать, стоял в дверях своей комнаты, в руках он держал стеклянную кружку, в которой дымилась коричневая жидкость. Вотяков подошёл к коллеге и, ничего не говоря, пожал ему руку. Поправляя очки на своём носу и потягивая из кружки чай, Зуев сразу приступил к делу.

– Саш, ты помнишь, в своё время мы каждый год вешали на праздники на фасад здания большой портрет Х?
– стараясь быть спокойным, спросил он.

– Ну, - ответил тот, не понимая к чему тот клонит, и, продолжая заниматься своими делами, он прошёл к дивану, не такому респектабельному, который стоял в комнате Феди, более маленькому и более скромному, поставил на него свой чёрный дипломат (такие тогда вышли из моды, но Александр Александрович по прежнему ходил со старым).

– По-моему, он был метров пять по высоте и пять по длине, - продолжал Зуев.

– Ты загнул, - отвечал Вотяков, - пять на пять не будет, а четыре на четыре - точно.

– Где он сейчас, не знаешь?...

– Как не знаю, знаю. Директриса приказала все транспаранты убрать на чердак. Ты был в отпуске, а я всё на своём горбу таскал, вспоминал тебя добрым словом. Думаю, и портрет Х там.

Федя продолжал дальше:

– У меня, вот, какая родилась мысль: ведь, этот портрет сейчас никому не нужен?!

Вотяков задумался, и опять:

– Ну!

– Холстик там хороший.

– Да, холст хороший, денег на генсеков не жалели.

– А что если нам, - выдохнул Геннадий Фёдорович решительно, редеющие, несмотря на его молодой возраст, рыжие волосы на макушке головы его затряслись, - взять его себе на картины. Разрежем пополам: тебе половина - мне половина, много картин сделаем. А?!

Такого поворота аккуратный и ответственный Александр Александрович не ожидал. "Как это взять и разорвать портрет высшего лица государства?! За это, в своё время, могли и посадить!" - думал ошарашенно он. С другой стороны, он понимал: коммунистическое время ушло и никогда уже не вернётся, портрет без конца будет пылиться на чердаке никому не нужный и, действительно, - Зуев прав, - так там и сгниёт.

Вотяков стоял посередине комнаты, не зная, что ответить, но вскоре лицо его расплылось в улыбке. Хотя предложение Феди и пахло авантюрой, но в нём.... Работая в театре, он зарабатывал не ахти какие деньги, и их на содержание семьи - жены и двух девочек - не хватало. Поэтому, как и Зуев, он тоже нуждался в деньгах, и он тоже занимался подработками - рисовал картины для продажи, и ему тоже были нужны новые холсты. А предложение Феди решало проблему, хотя и не без риска.

В своё время - в молодости, и особенно когда Александр Александрович учился в художественном училище, он не был так аккуратен и ответственен, как сегодня. "Плевать" он хотел и на власть и на милицию, высказывал своё мнение не озираясь, если требовалось, пускал в ход кулаки, ходил в джинсовом костюме, и от этого слыл диссидентом. Может быть, его и посадили, как многих его друзей, или выслали из страны, но судьба его хранила: не упрятала ни в тюрьму, не вытолкнула на чужбину. И при этом, как ни странно, Вотяков учился хорошо. Также он любил розыгрыши, авантюры, подобный той, которую предложил сегодня Зуев, но жизнь и особенно женитьба сделали его человеком серьёзным, положительным и осмотрительным. Но глубоко внутри, там - на дне, он был всё тем же весёлым юношей, готовым на "подвиги", каким и слыл в молодости. Поэтому, когда Федя предложил ему "разорвать портрет генсека", молодое начало взяло вверх, он только на секунду задумался, не обернётся ли такая шутка боком, и согласился.

– Ладно, - уклончиво ответил Александр Александрович.
– Подумаю.

И продолжил заниматься своими делами.

После обеда, поговорив о новых заданиях с директором театра, поговорив о декорациях к спектаклю с режиссёром, сделав другие многочисленные дела, Вотяков вернулся в мастерскую. И за обеденным чаем они с Федей окончательно решили, что и как будут делать.

– Только, чтоб никто не знал!
– говорил Александр Александрович, понимая, что за "эту шутку" их медалью не наградят.

– Разумеется, Саш, - ответил ему сообщник.

И допив мутную жидкость, больше похожую на чай, своей качающейся походкой Александр Александрович отправился на вахту, где находились ключи от помещений театра, в том числе и от чердака.

На входе его встретила вахтёрша Альбина Михайловна - толстая, большая женщина, с крупными чертами лица, с длинными чёрными волосами, собранными сзади в пучок. Она сидела за столом, и вид у неё был такой грозный, словно, она сидела не на вахте, а стояла на передовой с винтовкой в руках, и казалось, мимо неё не проскочит не замеченной ни одна мышь (бывают же такие женщины).

Художник подошёл к ней.

– Можно взять ключ от чердака?
– спросил он.

– Зачем тебе?
– грубо ответила вахтёрша.

Непонятно почему её взяли на работу... говорят она протеже самой директрисы, поэтому.... Но к её грубости, впрочем, давно все привыкли и никто не обращал внимания.

– Мне нужно достать материалы для декорации к спектаклю, - ответил тот.

– А разрешение от директора у тебя есть?
– снова грубо спросила Альбина Михайловна (она бы ещё попросила расписку!).