Пленник (Чужая вина)

Собравшись с духом, Женевьева подняла руку, чтобы постучать, и в тот же миг дверь отворилась. Перед ней стоял Хейдон; он был без рубахи, а на бедрах – плед. В неровном свете свечи его мускулистые руки, плечи и грудь казались творением великого скульптора. Он пристально смотрел на нее, и у него был такой вид, будто он ждал ее, будто знал, что она придет.

Женевьева вдруг почувствовала, что ей хочется уйти, но тотчас же взяла себя в руки. Поправив шаль на плечах, она вошла в комнату и поставила свечу на столик возле узкой кровати.

В углу стоял шкаф с неплотно прикрытой дверцей. Дорин много раз просила Оливера его починить, он отвечал, что это возможно, но у него никогда не находилось времени. В шкафу висели прекрасно отглаженные рубашки и брюки, очевидно, Юнис и Дорин позаботились о том, чтобы приодеть Хейдона.

В другом углу находился умывальник, который не мешало бы покрасить. На умывальнике стоял облупленный тазик, а в тазике – кувшин с грубо намалеванной розой. Когда в комнате жила Дорин, все здесь казалось чистеньким и веселым, но когда тут поселился Хейдон, комната вдруг оказалась запущенной и неуютной. Маркиз Редмонд, разумеется, привык к простору и роскоши, а у нее он спит в комнате служанки, где нет даже стула. «К тому же здесь ужасно холодно», – подумала Женевьева и поежилась.

– Вот, возьмите. – Хейдон сдернул с кровати второй плед. – Вы дрожите, вам холодно…

Когда он накинул плед ей на плечи, у Женевьевы перехватило дыхание. От пледа исходил запах Хейдона и еще хранил тепло его тела. Вероятно, до ее прихода Хейдон лежал под ним совершенно голый. Почувствовать на плечах его тепло – как это интимно и как приятно… Но все же ей следовало держаться подальше от этого мужчины, поэтому Женевьева отошла в дальний конец комнатки. Но и здесь она не почувствовала себя защищенной.

Защищенной от него или от самой себя? На этот вопрос она не смогла ответить.

Хейдон не знал, зачем Женевьеве понадобилось приходить к нему среди ночи, однако он понимал, что ее что-то тревожило. Конечно, она настрадалась в последние несколько дней, и даже после того как Шарлотта вернулась, она по-прежнему нервничала. Хейдон твердо решил, что будет держаться от нее подальше, но сейчас, когда она пришла к нему… Он представил, как она лежит под ним, как извивается и стонет от его ласк и поцелуев… Хейдону ужасно хотелось сорвать с нее плед, шаль и ночную рубашку, повалить ее на кровать и овладеть ею. С каждым мгновением его все сильнее влекло к Женевьеве, и он ненавидел себя за это.

– До сих пор еще никто не пытался мне помочь, – пробормотала Женевьева. – Вы первый пришли мне на выручку.

Хейдон молчал, а она продолжала:

– Больше восьми лет мне приходилось бороться в одиночку. Бороться за то, чтобы содержать дом, чтобы накормить детей и одеть их, и повсюду… Повсюду меня поджидали неприятности.

Хейдон кивнул, он прекрасно понимал, как трудно приходилось этой мужественной женщине постоянно сталкиваться с презрением и осуждением окружающих.

– Я думаю, большинство горожан мечтает о том, чтобы я потерпела неудачу. Более того, многие убеждены, что я непременно проиграю. Люди с восторгом повторяют, что мои дети низкого происхождения, что они греховны по своей натуре. Вот почему они так охотно отправили Шарлотту обратно в тюрьму. Все считали, что она того заслуживает. Большинство жителей Инверари уверены, что ей пойдет на пользу, если ее запрут в тюрьму вместе с другими, столь же «испорченными», как она. Но вы в это не поверили.

Она посмотрела на него так, как будто видела в первый раз.

– Хейдон, ведь вас могли арестовать. Вас мог узнать начальник тюрьмы, или надзиратель Симс, или какой-нибудь клерк в суде. Вас бы затащили обратно в тюрьму и повесили бы.

Она смотрела на него все так же пристально, словно пыталась понять, что он за человек. Хейдон по-прежнему молчал, и она тихо прошептала:

– Почему?..

Казалось бы, очень простой вопрос, но у Хейдона не было на него ответа. Он и сам себя не понимал. Просто ему была невыносима мысль, что Шарлотта проведет в тюрьме хотя бы еще один день. Если бы комендант и судья не выпустили ее, он бы пошел в тюрьму и выкрал ее, наплевав на всевозможные последствия. Разумеется, он постоянно вспоминал об Эммалине, вспоминал о том, что не сумел защитить, не сумел спасти свою дочь. Но в этом он никогда не признается Женевьеве – она стала бы презирать его, если бы узнала историю самовлюбленного эгоиста.

Хейдон чувствовал, что должен что-то ответить, должен как-то отреагировать на слова Женевьевы. Но что он мог сказать? Что можно сказать женщине, рисковавшей ради него самым для себя дорогим? К тому же он не имел ни малейшего желания раскрывать свои постыдные секреты. Она нашла его в вонючей тюремной камере, когда его обвиняли в убийстве и рассказывали о нем отвратительные истории. Ему хотелось, чтобы она считала его другим – не безгрешным, не совершенством, но по крайней мере человеком, способным на благородный поступок. Помимо того, имелась еще одна причина, объяснявшая его действия, но об этом он даже думать не решался. Но в какой-то момент он вдруг понял, что не может молчать, – сделав над собой усилие, Хейдон выпалил:

– Я сделал это для вас, Женевьева.

Глаза ее расширились. Судя по всему, она ждала дальнейших объяснений, возможно, полагала, что он чувствовал себя ее должником, поэтому и решил вернуть долг.

Но Хейдон молчал, и его молчание сокрушило стену, которую она вокруг себя выстроила. Женевьева нисколько не сомневалась: мужчина вроде Чарлза стал бы сейчас без умолку болтать о всяческих «почему» и «потому» и о том, что все это будет означать в отношениях между ними. И конечно же, он ожидал бы от нее какой-то платы – разумеется, не такой примитивной, как деньги. Более того, даже получив желаемое, Чарлз все равно считал бы, что она, Женевьева, перед ним в долгу. А вот Хейдон… он просто стоял и смотрел на нее, необыкновенный, сильный, но вместе с тем странно уязвимый. И почему-то даже казалось, что ее приход немного смутил его.

Женевьеве же хотелось, чтобы он обнимал ее, целовал, ласкал… Хотелось, чтобы он прижал ее к своей мускулистой и горячей груди. Она вдруг почувствовала себя необыкновенно слабой, уязвимой и одинокой, хотя прежде – целых восемь лет – постоянно внушала себе, что должна быть сильной и энергичной, потому что только так можно было выжить. Но вот теперь, осознав, как она одинока, Женевьева почувствовала, что больше не сможет выносить одиночество.

Тихонько всхлипнув, она бросилась на шею Хейдону и прижалась губами к его губам. Он тотчас же обнял ее и крепко прижал к груди. В следующую секунду плед, развязавшись, упал на пол, и Хейдон остался совершенно голым. И тут же одеяло соскользнуло с плеч Женевьевы, а за ним и шаль, так что теперь на ней была только полупрозрачная ночная рубашка. Хейдон начал расстегивать пуговицы у горла, но пальцы его дрожали, и маленькие пуговки никак не поддавались. Он в отчаянии рванул на себя рубашку, открывая грудь Женевьевы. И теперь уже оба стояли совершенно обнаженные в колеблющемся свете свечи.

– О, Женевьева… – прохрипел Хейдон, подхватывая ее на руки.

Шагнув к кровати, он осторожно опустил ее на постель, и роскошные золотистые волосы Женевьевы рассыпались по подушке. Несколько мгновений Хейдон любовался ею, стоя у кровати, затем лег на нее, прикрыв от холода своим телом, и запустил пальцы в ее волосы. Она обвила руками его шею, и губы их слились в поцелуе. Когда же поцелуй прервался, Хейдон принялся целовать ее плечи и груди, и Женевьева прерывисто застонала. Неожиданно он чуть отстранился и, спустившись ниже, стал покрывать поцелуями ее живот и бедра. Затем губы его прижались к темному треугольнику меж ее ног, и Женевьева, ахнув, попыталась его оттолкнуть. Но он, перехватив ее за руки, прижал их к матрасу, потом снова коснулся губами ее лона. Женевьева опять ахнула, на сей раз в восторге.

В конце концов она все же высвободила руки и тут же вцепилась в черную гриву Хейдона. Ей казалось, что она вот-вот умрет, не выдержав этой сладостной пытки, и в то же время хотелось, чтобы он целовал ее и ласкал как можно дольше. Каждый поцелуй Хейдона и каждое его прикосновение доставляли ей неизъяснимое наслаждение, но в какой-то момент Женевьева вдруг почувствовала, что ей хочется большего – словно где-то в глубине ее тела угнездилась боль, напряженная пустота, которую не могли заполнить даже волшебные ласки Хейдона. Внезапно он погрузил палец в ее лоно, и Женевьева в восторге вскрикнула, но уже в следующее мгновение она вновь почувствовала, что ей хочется большего. Закрыв глаза, она громко застонала; ей казалось, что она больше не выдержит… Когда он вошел в нее, Женевьева вскрикнула от изумления и радости и, вцепившись в плечи Хейдона, обвила ногами его бедра. Он же заглянул в ее распахнутые глаза и, увидев, что их заволокла страсть, вошел в нее еще глубже.