Пленник дуба

Пару раз зеркало показывало ей знакомые лица. Она видела Мордреда, восседающего в Камелоте рядом с Артуром. В другой раз это оказался Галахад, разыскивающий Грааль; но больше

Моргейна его не видела. Уж не завершился ли этот поиск его гибелью?

А однажды она узрела Ланселета — полунагого, облаченного в звериные шкуры, косматого. Ни меча при нем не было, ни доспеха. Он мчался по лесу, и в глазах его сверкал огонь безумия. Что ж, Моргейна так и предполагала, что этот путь может привести лишь к безумию и отчаянью. И все же она каждое полнолуние пыталась вновь отыскать Ланселета при помощи зеркала, но все ее усилия долго оставались безрезультатны. Потом она все же узрела его — нагого, спящего на охапке соломы, а со всех сторон его окружали стены темницы… и больше Моргейна ничего не увидела.

« О боги, и он ушел!… и столь многие из рыцарей Артура!..

Воистину: не благословением стал Грааль для двора Артура — проклятием…

И это справедливо — предатель, замысливший осквернить святыню, заслуживает проклятия…

Но теперь Грааль навеки исчез с Авалона «.

Долгое время Моргейна полагала, что Богиня перенесла Грааль в царство богов, чтоб никогда больше род людской не осквернил его, и ей это казалось правильным; ведь священная чаша была запятнана христианским вином, что неким образом являлось одновременно и вином, и кровью, и Моргейна понятия не имела, как ее очистить.

Доходили до Моргейны и отголоски вестей из внешнего мира — через членов старинного братства монахов, бывавших в свое время на Авалоне. Священники теперь утверждали, что на самом деле Грааль — подлинная чаша, из которой пил Христос во время Тайной вечери, и что она вознесена на небо, а потому ее никогда больше не узрят в этом мире. Но все же ходили слухи, будто Грааль видели на другом острове, Инис Витрин — он блистал в водах источника, того самого источника, который на Авалоне образовывал священное зеркало Богини; а потому священники на Инис Витрин начали называть его Источником Чаши.

Старые священники на некоторое время поселились на Авалоне. А до Моргейны снова и снова доходили слухи о Граале — чаша на миг появлялась на алтаре.» Должно быть, такова воля Богини. Они не смогут осквернить священную чашу «. Но она не знала, действительно ли это происходило в древней церкви христианского братства… церкви, построенной на том же самом месте, что и церковь на другом острове, — но говорили, что, когда туманы редеют, члены древнего братства на Авалоне слышат, как монахи поют псалмы в своей церкви на Инис Витрин. А Моргейне вспоминался тот день, когда поредевшие туманы позволили Гвенвифар пройти на Авалон.

Она много размышляла над словами Кевина:»… туманы вокруг Авалона смыкаются «.

А затем настал день, и что-то заставило Моргейну явиться на берег Озера, и ей не нужно было Зрение, чтоб сказать, кто плывет на ладье. Когда-то Авалон был и его домом. Ланселет сделался совсем седым и выглядел худым и изможденным, и, когда он сошел с ладьи на берег, Моргейна заметила, что в движениях его сохранилась лишь слабая тень былой легкости и изящества. Она шагнула навстречу, и взяла Ланселета за руки, и не увидела на его лице никаких следов безумия.

Ланселет взглянул ей в глаза, и внезапно Моргейна почувствовала себя юной, как в те времена, когда Авалон был храмом, заполненным жрицами и друидами, а не заброшенным островом, уходящим все дальше и дальше в туманы вместе с горсткой стареющих жриц, еще более старых друидов и полузабытых древних христиан.

— Ты ни капли не изменилась, Моргейна. Как тебе это удается? — спросил ее Ланселет. — Ведь все изменяется, даже здесь, на Авалоне, — взгляни-ка, даже стоячие камни скрылись в туманах!

— О, они все так же стоят на своем месте, — отозвалась Моргейна, — хоть и не все из нас могут теперь найти дорогу к ним. — И сердце ее сжалось от боли: ей вспомнился тот день — как же давно это было! — когда они с Ланселетом лежали в тени каменного хоровода. — Быть может, настанет день, и они окончательно уйдут в туманы, и ни людские руки, ни ветры времен никогда уже не смогут повалить их. Никто больше не чтит их… и даже костры Белтайна не загораются больше на Авалоне, хоть я и слыхала, будто древние обычаи еще сохранились в глухих уголках Северного Уэльса и Корнуолла — и они не умрут, пока жив хоть один человек из маленького народа. Я удивляюсь, родич, как тебе удалось добраться сюда.

Ланселет улыбнулся, и теперь Моргейна разглядела в глазах его следы боли и горя, — и даже безумия.

— Да я и сам толком не знаю, как мне это удалось, кузина. Память теперь играет со мной странные шутки. Я был безумен, Моргейна. Я выбросил свой меч и жил в лесу, подобно дикому зверю. А некоторое время — уж не знаю, сколько это длилось — я был заточен в какой-то странной темнице.

— Я видела это, — прошептала Моргейна. — Только не знала, что это означает.

— И я не знал и не знаю поныне, — сказал Ланселет. — Я почти ничего не помню о тех временах. Должно быть, это забвение — благословение Божье. Страшно подумать, что я мог тогда натворить. Боюсь, такое случилось не впервые: в те годы, что я провел с Элейной, тоже бывали моменты, когда я сам не осознавал, что делаю…

— Но теперь ты пришел в себя, — поспешно произнесла Моргейна. — Позавтракай со мной, кузен. Что бы ни привело тебя сюда — сейчас все равно еще слишком рано, чтоб заниматься другими делами.

Ланселет послушно пошел с нею, и Моргейна привела его в свое жилище; не считая приставленных к ней жриц, Ланселет был первым посторонним, вошедшим сюда за долгие-долгие годы. На завтрак у них была рыба, выловленная в Озере. Моргейна сама прислуживала Ланселету.

— Хорошо-то как! — воскликнул он и с жадностью принялся за еду. Когда же он ел в последний раз?

Кудри Ланселета — теперь они сделались совершенно седыми, и в бороде тоже поблескивала седина — были аккуратно подстрижены и причесаны, а плащ, хоть и повидал виды, был тщательно вычищен. Ланселет перехватил взгляд Моргейны и негромко рассмеялся.

— В былые времена я бы не пустил этот плащ даже на потник для лошади, — сказал он. — Свой плащ я потерял вместе с мечом и доспехом — где, не ведаю. Быть может, меня ограбили какие-то лихие люди, а может, я и сам все выбросил в приступе безумия. Все, что я помню, — как кто-то звал меня по имени. Это был кто-то из соратников, — кажется, Ламорак, хотя точно не скажу, все расплывается, словно в тумане. Я был слишком слаб для путешествий, но через день после этого, когда он уехал, ко мне понемногу начала возвращаться память. Тогда мне дали одежду и стали кормить меня за столом по-человечески, вместо того чтоб швырять мне объедки в деревянную миску… — Он рассмеялся — нервным, надтреснутым смехом. — Даже тогда, когда я не помнил собственного имени, моя треклятая сила оставалась при мне, и, думаю, многим из них крепко от меня перепало. Кажется, я провел в забытьи чуть ли не год… Я мало тогда что помнил, но одно у меня сидело в голове крепко: нельзя допустить, чтоб они узнали во мне Ланселета. Ведь тем самым я навлеку позор на всех соратников Артура…

Ланселет умолк, но Моргейна поняла, сколь мучительно было для него все то, о чем он умолчал.

— Ну, постепенно разум вернулся ко мне, а Ламорак оставил денег на коня и все необходимое. Но большая часть этого года покрыта тьмой…

Он взял кусочек хлеба и решительно подобрал с тарелки остатки рыбы.

— А что же с поисками Грааля? — спросила Моргейна.

— И вправду — что? Я кое-что слыхал по дороге, — отозвался Ланселет, — так, словечко там, словечко здесь… Гавейн первым вернулся в Камелот.