Пленники Раздора
Шрифт:
— Потерпи, — сказала Лесана, не зная, что ещё к этому добавить.
…Она проснулась, когда рассвет едва забрезжил. Тамир лежал на спине, устремив застывший взгляд в потолок.
— Пора собираться, — сказал колдун.
Девушка вздохнула.
— Тьфу, вот же вонища! Тухлой рыбы ты туда что ли подмешал? — ругались обережники, по очереди зачерпывая из бочонка, который Руста любовно пополнял отварами всю седмицу.
Целитель хмуро смотрел на полуголых парней, остервенело размазывающих по поджарым телам смрадную жижу.
— А уж липкая-то! — плевались ратоборцы. — Руста, тебя ей намазать!
Лекарь лишь недовольно фыркал в ответ, перебирая сложенные в телегу мешки с травами.
Несколько возков в
…Провожать обережников высыпала вся Цитадель. Пятнадцать телег набралось в обозе. Вели поезд трое ратоборцев: Клесх, Лесана и Дарен. Последнего хотели было обрядить простым странником, но могучий крефф нелепо смотрелся в мужицких портах и простенькой голошейке. А уж бугры мышц даже одежа не скрывала. Поэтому ехал он в облачении воя.
Лесана про себя радовалась, что её, в отличие от Бьерги не принудили вздеть бабское. Колдунья в скрывшем волосы покрывале, темной разнополке и женской рубахе смотрелась неузнаваемо. Стояла она в стороне, о чем-то беседуя с Нэдом, и глядел посадник на наузницу с такой нескрываемой любовью и тоской, что Лесане сделалось не по себе.
Донатоса тоже было не признать. В видавших виды портах, посконной рубахе и легкой свите казался он чужаком — хмурым, недовольным, желчного вида. Но Светла жалась к нему, словно не замечала угрюмости. Колдун подсадил девку в телегу и следом забрался сам. Дурочка радовалась предстоящему путешествию, что-то лопотала, пытаясь растормошить недовольного спутника. Тот лишь отмахивался.
Ихтор, одетый в такое же простое мужицкое платье, что и остальные, отличался от обережников лишь повязкой на лице, скрывающей изуродованную глазницу. Со стороны казалось, будто хворый ездил в крепость за помощью к лекарям, а теперь возвращается домой в надежде пойти на поправку.
Кони нетерпеливо фыркали, переступали с ноги на ногу. Суетились служки, рассаживались по обозам обережники, пересчитывали мешки со съестным, проверяли оружие.
Лесана верхом на Зюле терпеливо ждала, когда сборы закончатся и, наконец, Клесх даст знак трогаться в путь. На сердце было маетно. Все ли вернутся? Краем глаза девушка увидела, как ратоборцы прощаются с Фебром. Он глядел на бывших соучеников с тоской, которую всеми силами старался скрыть. Внезапно взгляды обережницы и искалеченного воя встретились. Фебр улыбнулся одними губами, а Лесана покачала головой, словно призывая его не кручиниться, и похлопала ладонью по кошелю, висящему на поясе, тем самым напоминая про отданное несколько дней назад кольцо.
Стоял у входа в казематы в толпе послушников-колдунов притихший, присмиревший Руська. Всё утро он был тише воды и ниже травы — боялся разреветься. Поэтому Лесана расцеловала его ещё в покойчике, чтобы не бередить на людях. Паренёк всеми силами старался держаться по-взрослому, хотя это и оказалось, ой, как непросто. Сестра помахала ему рукой, и братец жалобно улыбнулся, а потом ткнулся лицом в локоть Хабору. Старший выуч похлопал молодшего по плечу, скупо утешая.
На крыльце поварни замерла тётка Матрела в окружении помощниц. Глаза у девок были на мокром месте. Лишь одна застыла прямая, как тростинка, с лицом равнодушным и холодным. Глядела она с надменной обидой на кого-то в толпе собирающихся воев. Лесана проследила за взглядом и увидела Клесха, склонившегося из седла к Клёне. Падчерица что-то говорила отчиму, и он с улыбкой кивал, потом поцеловал девушку в макушку и повернулся к стоящей чуть в стороне Маре. Волчица обронила лишь несколько слов. Обережница, конечно, не слышала, каких именно, но догадалась — Ходящая просит о брате. Клесх в ответ лишь усмехнулся, но ничего не сказал, только повернулся к спутникам. Махнул рукой.
Вот и всё. Пора.
Лесана выезжала последней, спиной чувствуя встревоженные взгляды десятков глаз.
Всхлипывали девки, даже Матрела, и та украдкой вытирала глаза. А потом высокие ворота медленно закрылись и лишь мрачная громада Цитадели черными провалами окон глядела в спины уезжающим обережникам.Двор крепости опустел. Стало как-то особенно тихо. Медленно разошлись по делам служки. Порскнула прочь с крыльца Башни целителей рыжая кошка. Старшие выучи погнали прочь молодших — уроков им нынче никто не отменял. Нэд — мрачный и серый от тоски — ушёл на верхний ярус. Клёна круто развернулась и тоже отправилась по своим делам.
Фебр разжал руку, на которой лежало кольцо, и теперь завороженно смотрел на поблескивающее в свете утреннего солнца серебро, старался собрать разбредшиеся мысли. Наконец, придя к какому-то решению, ратоборец поднялся и, опираясь на костыль, поковылял от Башни целителей в сторону главного жила.
Какие же крутые в Цитадели всходы! Обережник миновал два и понял, что выше уже не поднимется. Опустился на широкий подоконник, прислонил костыль к стене и замер, пытаясь восстановить дыхание. Ему казалось, он сидел всего несколько мгновений, но вдруг за плечо осторожно тронули. Мужчина открыл глаза. Напротив стояла Клёна и смотрела неодобрительно:
— Ты зачем один пошел так высоко? А упадешь?
Ратоборец улыбнулся:
— Упаду, поднимусь. Да и пора уже ходить дальше, чем на десяток шагов.
Девушка вздохнула, и лицо у неё стало виноватым. Фебр сразу пожалел о сказанном.
— Постой, — он удержал Клёну за руку.
Она удивленно оглянулась.
— Я с тобой поговорить хотел, да, видишь, силы не рассчитал, — сказал он, виновато.
Собеседница подошла ближе, глядя на него с удивлением.
— Знаешь, я о чем жалею? — спросил вой и тут же сам ответил: — О том, что получилось всё неправильно. Не по-людски. Ты другого заслуживаешь. Я не хотел тебя обижать, ни тогда, в Старграде, ни… ни здесь.
Слова давались ему тяжело. Фебр, как и все обережники, не был речист.
— Я подумал тогда — дитё же совсем. Натерпелась. А тут вроде как спаситель… Девичье сердце, оно ведь на заботу и ласку отзывчивое. Вот и приглянулся. Ты мне понравилась, потому я и участи тебе горькой не хотел. Сама посуди, взял бы тебя, а потом вернулся… таким. Тут вся жизнь впереди, а уже, как будто и вдовая.
Он понимал, что говорит, наверное, непонятно, а может и глупости вовсе, но ему хотелось сказать, облегчить душу, объяснить. Ратоборец смотрел на девушку, но та стояла, опустив глаза долу, и по лицу не понять было, о чём думает.
— Ну, а потом, видишь, как случилось, — продолжил обережник. — И вышло вроде ещё гаже. Калекой стал. А ты выхаживала. Но я ведь как раз от этого тебя уберечь хотел. Получилось же наоборот. Стыдно. И как после того, что там, в Старграде было, сказать тебе правду? Выходит, стоило ноги лишиться, и тут же иные песни завёл. Я ведь думал тогда… не всерьёз ты, думал, по юности. По глупости, может. Нелепо всё…
Фебр замолчал, не умея объяснить то, что чувствовал: мужчина должен признаться девушке в сокровенном, он должен добиваться, подарки дарить, защищать, голубить. А у них вышло иначе. И ему жаль. Очень жаль, что так оно обернулось и теперь этого уже не исправить. Он не знал, что ещё добавить, что сказать, поэтому поднялся, опираясь одной рукой о стену, а другую протянул Клёне.
На раскрытой ладони поблескивало серебром широкое кольцо.
Девушка смотрела на украшение, а сердце билось и подпрыгивало, словно хотело выпрыгнуть через горло. Она осторожно протянула руку и кончиками пальцев коснулась кольца. Горячее. Всё ещё не веря, Клёна подняла глаза на мужчину. Он глядел на неё внимательно, и во взоре таилась даже не тревога — страх.
Внезапно сделалось смешно. Хранители пресветлые, какие же они оба дураки! Стоят и боятся. Одна, что от неё собрались откупиться, отказаться навек, другой, что его не простят и подарок не примут. Девушку словно встряхнуло изнутри, и она расхохоталась, уткнувшись лбом обережнику в грудь.