Плерома

Юрий Алексеевич напился и вернулся на место.

– Сильно колбасит? – поинтересовалась длинноволосая.

В ее вопросе не было ни сочувствия, ни интереса. Что-то третье.

– Не очень, – соврал Юрий Алексеевич.

– А ты потом возвращайся сюда, – предложила девушка, тихонько пихнув продолжавшую дуться подружку. – Если, конечно, чего найдете. Макс один, а нас, как видишь, двое…

Она заговорщицки подмигнула.

– Не исключено, – ответил (…но маловероятно…) Плотник. – Вы только сами смотрите не потеряйтесь. А то я приду, а вас не будет. Не с Максом же мне тогда на этом матрасе кувыркаться.

Девчонки захихикали.

– А что, – вставила маленькая, – Макс у нас очень даже ничего.

– Не спорю, – вздохнул Юрий Алексеевич, – только вряд ли у нас с ним что-нибудь получится.

Перед глазами снова встала картинка. Ночь, лавочка, пустынный двор. Вокруг ни души. Снег. Жирные влажные хлопья медленно опускались из мутной выси, производя при этом едва заметный, но все же отчетливо воспринимаемый звук. Что-то среднее между шипением и шуршанием. В доме напротив горело окно, и свет длинной желтой полосой ложился на заснеженный тротуар. Откуда-то (может, из этого окна, а может, и нет), доносились звуки музыки. Вторая соната Шопена. Все это – и музыка, и черные деревья, и снег было пропитано какой-то неведомой тоской. Тоской по чему-то далекому и невозвратимому. Чему-то хорошему…

«Вот черт! – Юрий Алексеевич мотнул головой, и видение исчезло. – Опять начинается. Что-то сегодня кумар какой-то не в меру лютый. Давненько такого не было». Он потер пальцами виски, затем достал пачку и закурил. Девицы тут же потребовали у него еще по одной сигарете. Пришлось выдать, хотя у самого оставалось хрен да маленько.

– И давно ты? – поинтересовалась длинноволосая.

– Что давно? – не понял Юрий Алексеевич.

– Ну, давно на снежок подсел? [5]

5

…давно на снежок подсел?.. – очевидно, речь идет о героине.

Героин: – «…производное морфина, белый кристаллический порошок горького вкуса. Применяется как болеутоляющее, при кашле».

(Энциклопедический словарь, М., 1953 г.)

Из выступления А. Тагеса, (Тагес цитирует фрагмент из Jacqves Brosse «La Magie Des Plantes», Albin Michel, Paris, 1990): «…В 1803 году французскому химику Дерсону действием щелочи на опий удалось выделить новый алкалоид, который из-за своих специфических свойств впоследствии получает название "морфий" (по имени греческого бога сновидений Морфея). Как затем стало известно, частое употребления морфия вызывает болезненное пристрастие к препарату. В последние годы XIX века морфинизм получает на Западе широкое распространение. Именно в это время химикам удалось синтезировать дериват морфия, медицинские свойства которого были еще более сильными. Данное вещество назвали "героином" (очевидно, в виду имелось очень активное – героическое – действие наркотика). Далее было обнаружено, что предлагаемый морфинистам героин избавлял их от порочного пристрастия к морфию. Однако момент триумфа оказался кратковременным. Все, чего удалось достигнуть, сводилось к замене одной формы наркомании другой, гораздо более тяжелой… Героин, и в этом самая очевидная причина успеха его опустошительного воздействия, очень хорошо соответствует скрытым, но непреодолимым, завуалированным внешним оформлением потребностям индивида, рожденного нашим обществом: беспредельная алчность, любовь к сильным ощущениям, неустрашимая и в конечном счете удовлетворяемая жажда уничтожения…»

(г. Саис, бар «Бульдог». 13 августа 1993 г.)

От неожиданности у него закружилась голова. Потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что между его видением и тем, о чем говорила девушка, не было никакой связи. «Вот, блин, басня! – подумал он, переводя дыхание. – Нервишки пошаливают. Шаля-ат нервишки…»

– Не очень. И почему сразу «подсел»? Я что, похож на наркомана?

– А я что, не похожа на Мону Лизу? – с вызовом спросила длинноволосая.

– Нет, – ответил Юрий Алексеевич, – не похожа.

В душе закипало раздражение. Свет в кухне начал казаться липким и желтым. Словно из-под потолка струился непрекращающийся ливень, состоявший из тысячи маслянистых желтых капелек. Раздражение клокотало и пенилось, перерастая в тотальную, всеобъемлющую ненависть. Ну где это сраный Макс ползает? Сколько можно вошкаться! Переодел штаны, накинул рубаху, и делов-то. Ушел, словно под лед!..

Юрий Алексеевич взглянул на часы. Двенадцать минут третьего. Ну вот, дотянули. Куда сейчас? Ксюха банчит до часу. После часа не откроет, хоть ты тресни. Та еще стервь… К дяде Мише после двух тоже не сунешься. Мигом рога пообшибает. У Надюхи… Тут он осознал, что перебирает в уме те точки, по которым сегодня совершил уже не один рейд. Везде было пусто. Раздавив окурок в чашке, Плотник вздохнул. Волна раздражения как будто отхлынула. Мир снова приобретал присущую ему упорядоченность.

Одна из девиц, та, что помладше, встала и вышла в коридор, обдав при этом Юрия Алексеевича запахом синтетической лаванды. «Симпатная птаха, – хмыкнул он про себя. – Вот только дизайн у нее как-то… не очень. Ее бы к хорошему парикмахеру сводить да в порядочное ателье…»

– Света, – крикнула ей вдогонку длинноволосая, – мне тоже захвати парочку. Ладно?

Ответа не последовало. Но, судя по поведению длинноволосой, его и не требовалось.

– Звать-то тебя как? – обратилась она к Юрию Алексеевичу. – Ну, имя у тебя есть?

– Плотник, – ответил он.

– Почему Плотник? – удивилась девушка.

– Псевдоним у меня такой был, в журналистскую бытность.

– Так ты журналист?! – То ли с восхищением, то ли издеваясь, воскликнула длинноволосая. – Круто! А фамилия твоя?.. Ну… я имею в виду настоящая. Если не секрет.

– Не секрет. Фамилия пролетарская. Шилов.

– Шлыков?

– Шилов. Слушаешь чем?

– Только не надо грубить, – обиделась девушка и тут же с достоинством добавила: – Я Аня.

– Очень приятно, – с кислым видом ответил Юрий Алексеевич.

Бессмысленное сидение на кухне начинало его тяготить. Тело требовало движения, тело жаждало приключений.

– Ладно, – продолжила допрос длинноволосая Аня, – раньше ты кропал статейки. А сейчас чем занимаешься?

– Делами, – вяло пробормотал Юрий Алексеевич, – серьезными делами. За которые огребаю нехилые бабки.

Зачем он буровил весь это вздор, он и сам толком не знал. Наверное, просто чтобы не молчать. Молчаливого сидения на чужой кухне его тело просто не вынесло бы. Вернулась Светлана, неся в кулачке горсть папирос. Она положила курево на подоконник и подсела к подруге. Девушки закурили.

– Не много ли смолите? – поинтересовался Плотник.

– А тебе-то что? – неприязненно ответила маленькая.

– Да ничего. Пожелтеете просто раньше времени.

При слове «пожелтеете» кухня снова наполнилась неприятным маслянистым свечением.

– Тебе-то что! – повторила Светлана, но уже с утвердительной ноткой.

(…через плечо!..)

– Ничего, – вздохнул Плотник.

По спине пробежал холодок. По коже разлился неприятный зуд, ладони вспотели. «Опять начинается, – подумал он с ужасом. – Да где же этот гад шляется? Чего он там делает, дрочит, что ли?!.»

– Пошли. – На пороге стоял Макс. – Дозвониться я ни до кого не дозвонился, попробуем так. Только сразу предупреждаю, гарантировать я ничего не гарантирую. Сейчас не день.

– Пошли! – вскочил Плотник.

Повторять ему дважды не было необходимости.

После душной квартиры улица показалась именно тем местом, куда души праведников попадают после смерти. На некоторое время Юрий Алексеевич даже забыл о том, что ему нужно куда-то бежать. (Сраженное свежестью ночи, об этом, похоже, забыло и его «затравленное» тело.) Пока Макс размышлял, в какую сторону им будет лучше всего двинуть, Плотник стоял на широких ступенях подъезда, с остервенением втягивая в себя дурманящий весенний воздух, и то таращился в усыпанное звездами небо, то переводил взгляд на шелестящие листвой гигантские тополя.

«Я люблю Тебя, Господи! – мысленно повторял он, зажмуриваясь от удовольствия. – То, что Ты создал, грандиозно и непостижимо. И то, как вид Твоего творения может отражаться в человеческой душе, еще более грандиозно и еще сильнее окутано тайной. Я преклоняюсь перед Тобой, я несказанно благодарен Тебе за одно то, что Ты подарил мне жизнь. Только ради этого момента, ради вида этих тополей и этого неба уже стоило жить и стоило страдать. Я люблю Тебя!.. Я!..» На этом его внутренний монолог оборвался, так как душа поднялась до уровней, где нет ни мысли, ни слов, ни чувств в их обыденном, земном понимании. Есть лишь всеобъемлющий восторг, есть радость единения со всем сущим…