Плевенские редуты

Их отбивали, они снова, с криками «ал-ла!», «ура!», ожесточенно рвались вперед, держа ятаганы в зубах. Позади наступающей цепи мотались турецкие всадники, подбадривая атакующих нагайками. В резервных таборах муллы распевали молитвы, готовя новую волну.

В редуте взорвался поставленный между траверсом и правым фасом зарядный ящик, Куропаткина отбросило шагов на семь, опалило волосы, руки и контузило.

Рукопашная шла уже четвертый час. На Скобелева страшно было глядеть: черный от порохового дыма, в разорванном мундире, он яростно отбивался от наседающих турок.

«Бросили нас, бросили, — не оставляла мысль, — солдат бросили. А я говорил им — верьте мне».

Пена выступила у него в уголках губ, расширенные с сумасшедшинкой глаза не видели ничего, кроме турецких голов, которые надо было рубить.

Турки наконец отступили. Скобелев пришел в себя.

Защищать дальше редут было некому и нечем. После тридцатичасового боя укрепления следовало оставить, отойти к деревне Тученице. Об этом и сказал Горталову. Всхлипнув, виновато добавил:

— Не корю… Честно дрались.

Не вкладывая саблю в ножны, Скобелев приказал:

— Всех раненых, кто идти не может, — уносить.

Пошел с редута, не оглядываясь, сгибаясь под тяжестью плевенского камня на душе, невыносимой мысли, что без пользы потерял столько солдат… Слезы туманили ему глаза. Хотелось упасть на землю и грызть ее, чтобы приняла она его, не сумевшего устоять.

Если бы он оглянулся, то, возможно, увидел бы «коменданта редута» Горталова, стоящего на бруствере в глубоко надвинутом на лоб кепи.

Первый и единственный раз в жизни не подчинился Горталов приказу начальника и вместе с горсткой оставшихся в живых солдат не покинул редут.

Сколько здесь полегло! Нет, не сдаст он добровольно редут, доставшийся такой кровью. Ни за что!

Горталов прислушался. Приближался нарастающий крик: «Ал-аллах, ал-аллах!»— волчья стая нагоняла жертву.

В револьвере на желтом витом шнуре патронов не осталось. По-пехотински неумело держа саблю в руке, Горталов продолжал стоять на бруствере. Вот прямо у его ног появилась голова в феске, и еще, и еще. Горталова окружили десятки турок. Они поддели майора штыками под ребра, под соски. Один штык проткнул ладанку с льняными волосами двухлетнего сына. Поддели и подняли, как сноп, над бруствером.

* * *

Весть о том, что убит его родной младший брат Сережа, оглушила Верещагина.

Был честолюбивый мальчишка, начиненный романтическими бреднями, художник не без задатков. Приезжал к нему в бухарестский госпиталь, и Василий Васильевич сам послал его в Действующую армию «вдоволь наслушаться свиста пуль». Подарил брату свою острую, щегольскую кавказскую шашку, коня, палатку, даже сапоги. Написал записку управляющему канцелярией главнокомандующего — Скалону.

Был честолюбивый, великодушный мальчишка… А он разрешал себе с ним резкости и несправедливости, обращался, как с кутенком.

Последний раз видел братишку в ситцевой, крапинками рубашке под черкеской внаброс. Отчитывал за пустяки. А этот храбрец, получив пять ран, не пожелал отправиться на перевязочный пункт. Мчался в атаку с одной нагайкой в руках… Под ним — связным Скобелева — убило несколько коней.

И вот пал при штурме Плевны…

Отец, с его больным сердцем, не перенесет потерю. Как ему о ней сообщить?

За день до гибели наградили Сережу Георгиевским крестом. Но не успел получить награду. Даже узнать о ней. Третий брат — Александр — в госпитале. А Сережа лежит мертвый на болгарской земле.

Офицер, рассказавший Василию Васильевичу о гибели брата, толком не мог ответить, где именно это произошло. Под Плевной — и все.

Верещагин верхом отправился разыскивать останки брата.

Но где искать? Где? На этом бесконечном кладбище?

Под пасмурным осенним небом раскинулась равнина в сухой высокой траве. Взлетало и вновь садилось воронье. Тоска и тревога разлились вокруг по мертвому полю. Надвигались темно-синие облака на горизонте, словно предвещая новые жертвы.

Полковой священник в лиловой выцветшей ризе, с непокрытой головой, скорбно бубнил: «Вечная память… вечная память…».

Синий дым кадила стлался над плохо присыпанными землей трупами, пропитывался их сладковатым запахом. Виднелись то высунутая из земли рука, то нога. А вот труп на поверхности. Не Сережа ли?

Василий Васильевич подошел ближе. Вырезан крест на спине. Верещагин повернул труп лицом вверх. Нет, другой молодой. Лет двадцати… С отрезанными ушами. На груди, наверное, разжигали костер. Лицо фиолетово-зеленое. На некоторых убитых турках — русские мундиры. Снимали с убитых и натягивали на себя. Вот, без головы, труп санитара с повязкой красного креста на рукаве.

Давил на плечи свинец неба.

Где же останки Сережи?

Меж кустов, на пожухлой траве, трупы, трупы… До горизонта. Словно порубленный лес. Молодой, рослый. И нет братишки. Василия Васильевича затрясло от рыданий.

«Проклятие войне, отнимающей жизнь у таких, как Сережа. Я покажу ее звериный лик. Без ужасов и тем ужаснее, без прикрас и румян. Всеми силами души ненавижу завоевателей прошлого, настоящего и будущего».

Рядом одичалая собака, похожая на волка, остервенело грызла кость. Может быть, Сережину?

Был Сережа — и нет его… Только это мертвое поле, пропитанное русской кровью, и потому вечное.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В Горном Студне царь жил в доме купца Хаджи Никули. Со двора дом был одноэтажным, а на улицу выходил двумя этажами и открытой верандой. Царь сидел сейчас на этой веранде в подавленном состоянии, глядел перед собой, ничего не видя.

Его лицо было еще невыразительнее обычного.

Внизу и напротив стояли карета с телеграфом, палатка с типографией «Военного летучего листка». Заходили и выходили офицеры из ресторана под навесом. Дымила императорская кухня. Музыкальный батальон неуверенно разучивал новый марш, и звуки то взлетали, то падали, как лодки неторопливых, пустых качелей.

Царь нервно, по одному, похрустывал тонкими пальцами, будто хотел вырвать их из ладони. На нем казачья форма из тонкого английского сукна, обтягивающего худую фигуру. Он любил подписываться: «Атаман всех казачьих войск». Эполеты скрадывали вялость плеч, но лежали тоже поникло, и даже Георгий не прибавлял бравости.

Все Александру представлялось мрачным и безысходным, рок неотвратимым. После удачливого форсирования Дуная пришло тяжкое плевенское похмелье.

«Неужели я умру во время этой войны, как умер мой отец на войне Крымской? — с отчаянием подумал он, и его глаза подернулись слезой жалости к себе. — Кто виноват в том, что не взяли Плевну и в третий раз? Неужели предстоит зимовать здесь? Но это ужасно!» Он приложил платок к глазам.